Борис Изюмский - Чужая боль
Иван Семенович ответил не сразу, через силу поднял глаза на Любу:
— Стыдился проситься домой… Ведь бежал от нового, ничего в нем не поняв. А что нашел! Тебе скажу, как на исповеди, и поверь в моем возрасте не стремятся приукрасить себя — душу я там не продавал…
— А Калерия Георгиевна почему не пришла! — перевела разговор на другое Любовь Владимировна, почувствовав, что прикоснулась к самой больной ране. Но он, ожесточаясь, будто находя облегчение в этой откровенности, продолжал:
— Иной раз вспомню снега наши, детскую песенку самовара в вечерний час и выть, выть хочется от безысходной тоски. Ничего писать не могу, ни о чем думать не могу. Вот она, оказывается, какая — ностальгия! Да сказали бы мне: брось в огонь все, что сделал за жизнь, и возвратишься домой прощенным, — ни минуты не задумываясь, бросил бы.
Карев умолк, снова переживая недавнюю встречу с Россией. Когда поезд пересек границу и остановился, ему захотелось упасть на землю, целовать ее, прильнуть к ней щекой, но он сдержался. Он научился сдерживаться.
— Ну как тебе наш город! — мягко спросила Люба.
Иван Семенович подошел к окну; отведя край гардины, задумчиво поглядел вдаль… Где-то за поворотом реки писал он свой «Весенний разлив», пережил самые счастливые дни в жизни. Сказал тихо:
— Здесь даже воздух другой… Ты чувствуешь, как пахнет акация!
Вспомнил девушку, что переводила его через дорогу:
— …Хочется пропеть лебединую песню…
Он вдруг помрачнел, поник, и тоска, притаившаяся под странно темными бровями, потушила оживление.
— Не сумею… Да и кому нужен!
…Карев возвращался в гостиницу главной улицей. Ярко светило солнце, мир был залит ослепительным светом. Золотистые шелковые нити пронизывали листья.
На высоком с колоннами здании Иван Семенович увидел надпись: «Дом офицеров».
Он приостановился. Неудержимо захотелось войти в этот дом. Здесь когда-то было дворянское собрание. Вправе ли он сейчас переступить порог этого дома! Какая-то сила все же заставила подняться по лестнице. Карев очутился в прохладном гулком вестибюле.
Справа на стене висела большая картина. Он подошел к ней ближе и чуть не закричал: его «Весенний разлив»! Он уверен был, что картина давно погибла. Часто видя ее во сне, пытался восстановить по памяти, но все получалось мертвым. «Если бы „Весенний разлив“ сохранился, — не однажды говорил он себе там, — я мог бы умереть, зная, что недаром прожил».
Сердце заполнила безмерная радость: он нашел ребенка, которого считал навсегда утерянным! Глаза жадно прильнули к потолку. Нет, краски не поблекли. Все было свежо и молодо.
Покорно притаились рощи, превращенные половодьем курчавые острова, у полузатопленных хат дежурили черные баркасы, обнадеживающая радуга взметнулась над степью… И ширь, и размах, и безоглядная вольница Руси.
Иван Семенович не знал, долго ли он так стоял, сняв шляпу, словно молясь. Наверно, очень долго. Привлеченный его необыкновенно взволнованным видом, позади него остановился молодой солдат, снял пилотку. Ему давно нравилась картина, он даже приходил сюда срисовывать ее. Юноше казалось, что это их станица в половодье. Видно, старик понимает в искусстве.
— А вы знаете, папаша, историю этой картины! — спросил наконец он.
Карев вздрогнул от неожиданности, обернулся: на него глядели синие глаза. «Красноармеец, — определил Иван Семенович, — артиллерист».
— Какую историю! — глухим от волнения голосом спросил он, уже ничему не удивляясь.
— Нам комбат рассказывал, — словоохотливо сообщил юноша. — Эту картину фашисты украли… Увезли… А потом наши ее аж в Дрездене нашли и сюда возвратили… Специальные бойцы доставили…
— Возвратили, — едва слышно повторил Карев.
— Кто картину рисовал — сказать не могу, — продолжал юноша. — Но, точно знаю, плохой человек так не нарисует…
Старик не выдержал: все, что он пережил за последнюю неделю, все, что самолюбиво старался скрыть, вдруг нахлынуло с необычайной силой. Его простили… Может быть, устами этого солдата… И он, пока пальцы могут держать кисть, до последнего удара сердца будет служить вот таким… вот таким… Карев взволнованно пожал руку юноши:
— Спасибо… Это так важно… спасибо.
Постукивая палкой по плитам вестибюля, пошел к выходу.
Шарф из Бомбея
По случайному стечению обстоятельств Симочка Болдина, окончив медицинский институт, попала в подчинение к врачу Пелагее Степановне, которая двадцать три года тому назад, тогда акушерка, принимала ее, Симочку, в родильном доме.
Коротко подстриженная, почти совсем седая, Пелагея Степановна поахала, повздыхала, посетовала на то, что время бежит так быстро, и тут же стала «передавать» своей новой помощнице часть больных.
Больницу в этом крохотном приморском городе еще только строили, и поэтому некоторые больные лежали дома. О пятилетнем Гарике Зыкове Пелагея Степановна сказала со вздохом:
— Не жилец. Появляюсь только для того, чтобы подбодрить родителей — единственный у них ребенок… Самая тяжелая форма дизентерии… Конечно, я буду заходить… но дело дней…
Симочка начала именно с умирающего Гарика. В большой комнате, окнами глядящей на море, лежал на подушках хрупкий мальчик с нежным, без кровинки лицом и такими длинными ресницами, что, казалось, густая тень легла от них на щеки.
Пахло лекарствами. Ребенок спал, поэтому и мать, молодая высокая блондинка, и отец, моряк, с лицом, словно вырезанным из коричневого дерева, говорили шепотом.
Они были в отчаянии, хотели бы поверить, что эта девушка в больших очках, с губами, непомерно полными, и есть то чудо, которое ниспослано им, и не могли убедить себя в этом.
В конце концов, чем могла она помочь, — разве только погоревать вместе.
Но для Симочки это был не просто умирающий Гарик, а тот первый человек, жизнь которого она страстно хотела спасти, так страстно, как хотела жить сама.
Поговорив с родителями о мальчике и пообещав что-то предпринять, она оставила Зыковых и медленно пошла к морю.
В этот предвечерний час оно было каким-то особенным. Казалось, мастер-умелец положил на эмаль свои мазки: то мягко-сиреневые, то зеленовато-розовые, то с просинью. У дальнего берега отражались в воде белые стены элеватора. Темные земляные откосы клиньями врезались в нежную эмаль. Когда на заходящее солнце набежала тучка, в сиреневый отсвет смутно вплелся гранатовый.
Симочкой овладело это часто испытываемое врачами чувство ожесточенного упорства, что заставляет их до последнего бороться за человеческую жизнь даже тогда, когда это кажется совершенно безнадежным.
Уже в сумерках ока подошла к своему дому, стоявшему почти в степи. Оглянулась, всматриваясь в городок. В нем, конечно, был уже свой уклад, в котором определенное место занимали и приход вечером гостей, и устройство ребенка в только что открытый сад, и новая кинокартина в клубе, и новый, только что прибывший человек.
И, как в каждом маленьком городке, где строят что-то большое, важное, — здесь строили автомобильный завод — вся жизнь горожан вольно или невольно была во многом подчинена этому большому.
О кем говорили, его ждали, малодушные от него уходили, сильные отдавали ему себя.
И Симочка думала сейчас, что вот, когда построят возле завода больницу и она станет работать в ней, легче будет спасать Гариков, и она, доктор Болдина, прочнее войдет в жизнь этого города.
…Вдали на бугре виднелась беседка — здешний «аэропорт»; к нему подруливал самолет. Внезапное решение пришло к Болдиной: «Надо искать… не сдаваться, искать». Она открыла сумку, пересчитала деньги: пожалуй, хватит.
…Через час сорок минут Симочка стучалась в квартиру профессора, у которого училась в институте. Профессор был в коричневой шелковой пижаме: видно, отдыхал. Обычно старательно зализанная на макушке прядь редких волос, скрывавшая лысину, сейчас вздыбилась и придавала круглому румяному лицу профессора мальчишеское выражение.
— Простите, Вениамин Семенович, что ворвалась к вам, — залепетала Симочка, ругая себя, что придумала эту поездку.
Профессор принял ее отечески ласково, а выслушав, сказал, словно думая вслух:
— Кто знает… может быть, то, что вы прилетели, что хотите спасти безнадежного, и есть то лучшее, что дал вам институт. Кто знает!..
Он долго молчал, задумчиво приглаживая прядку волос на голове, взвешивая все, что услышал о ребенке, о ходе его болезни.
— Вот что, коллега, наконец сказал он, — попробуем новейший антибиотик. Я дам вам рецепт препарата. Вводить его надо через каждые три часа. Исход определится упорством…
…Возвратившись в семью Зыковых, Болдина объявила, что несколько суток через каждые три часа будет появляться у них.
