Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

— И сетку заберем, — успокаивал отца Аниська, но чувствовал неуверенность.

Черкесов объявлял оценку, вахмистр стучал молотком, казначей получал деньги, писарь — худой, белобрысый казак, строчил карандашом в конторской книге.

Наконец в продажу пошел дуб мержановца. Прийма встрепенулся, расправил широкие плечи, будто приготовившись к кулачкам. На лице его заиграла дерзкая усмешка. Он сразу обратил на себя внимание своим воинственно-вызывающим видом.

— Семьдесят пять! — крикнул Прийма, сразу перекрыв оценочную сумму на десятку.

Выявились соперники. Их было двое. Прийма видел их разгоряченные лица, огонь азарта в их глазах.

— Семьдесят пять. Кто больше? Продано, раз — объявил Черкесов.

— Восемьдесят! — задорно подал голос конопатый казачок.

— Восемьдесят пять! — небрежно кинул Прийма и подмигнул своему соседу.

— Девяносто! — жидким тенорком заявил Шарапов и переглянулся с Полякиным. Тот молчал, усердно тер мокрым платком лысину.

Прийма набавил пятерку и бросил на Шарапова презрительный взгляд. Толпа притихла. Сумма росла, новые оценки надстраивались одна над другой незримыми этажами. Задира-казак не отставал. Лицо его налилось кровью, глаза потемнели. Точно захирелый, заглушаемый более могучими соседями подсолнух, тянулся он из массы голов, старался перекричать всех. Было заметно, как он, натуживаясь, приподнимался на носках.

— Девяносто пять! — взвизгнул он, как бы изнемогая. Емелька, ухмыльнувшись, перекрыл. Сумма скакнула до сотни. Все крепче сжимая в кармане шаровар туго набитый кошелек, Прийма назвал новую цену.

— Вот кроют, — сказал Аниська отцу, поеживаясь, как от озноба.

— Сто пятнадцать! — прогудел Прийма. Тщедушный казачок отстал, скрылся в толпе.

Теперь у мержановца остался один соперник — Шарапов. Он бойко откидывал голову, словно командовал, выкрикивал цену. Аниська горел одним желанием, чтобы победа была на во стороне Приймы. И вдруг грянул молоток. Емелька под общий смех плюнул, спрятался за спину Полякина.

— Я сказал — никому не отдам дуба. Хоть полсотни карбованцев переплатил, а взял, — радостно сияя глазами, кричал на всю площадь Прийма.

После покупки сети очередь драться за дуб перешла к Егору. Чехонная сеть отняла у Егора изрядную сумму денег, сверток, спрятанный под кушаком, стал значительно легче. Аниська стоял рядом с отцом, называл сумму. Снова ввязался в торг назойливый казачок. Сиплый тенорок его Аниська старался перекричать своим звонким, молодым голосом. Но казачок не отставал, кричал по-кочетиному. Полякин, будто довольный тем, что противником оказался Егор, с особенным воодушевлением наращивал цену.

Кровь стучала в висках Егора, горло пересыхало от волнения. С каждой, вновь названной суммой дуб становился все желаннее. Егору казалось, что он уже изучил все его качества, знал их давно и что не было дуба лучше и красивее. Егору можно было набавлять до ста пяти: больше денег не было. Покупать же каюк после стольких раздумий и тревог касалось невозможным. Егор с надеждой оглядывался вокруг, как бы ища поддержки, но лица рыбаков были безучастными, и только Малахов подбадривал спокойной усмешкой.

— Девяносто пять! Кто больше? — огласил Черкесов.

— Девяносто шесть! — крикнул Аниська.

— Девяносто восемь! — прибавил Осип Васильевич и отошел в тень.

— Сто! — перекрыл Егор и затаил дыхание. Рука вахмистра спокойно лежала на молотке. Он будто не слышал названной Егором суммы. Егор и Аниська смотрели на Крюкова ненавидящими глазами, чувствовали, как рука, подстрелившая Панфила, убивает их надежды своей неподвижностью.

Прасол вышел из-под навеса, отчеканил:

— Сто один рубль пятьдесят копеек!

— Гад ты! — пробормотал Аниська, дрожащими пальцами впиваясь в Васькин локоть.

— Сто три! — с отчаянием кинул Егор.

— Сто три! Кто больше? — нараспев объявил Черкесов.

— Сто пять! — вежливо, с усмешечкой, откликнулся Полякин.

Егор опустил голову. Кончено: не видать дуба.

Полякин торжествовал. Опытный глаз его сразу подметил беспомощность своего противника. И куда совался этот Карнаухов? Что может устоять перед неразменным прасольским рублем? Только щедрость и милость его, богатейшего из всех прасолов, могут выручить бедного рыбалку. Пожалуй, он готов уступить этому гордецу Карнаухову. Ведь он бьется с ним его же, прасольскими, деньгами.

Осип Васильевич самодовольно ухмыльнулся, решив больше не повышать суммы, ждал. Толпа взволнованно гудела, никто не называл новой цены. Черкесов привстал, вынужден был повторить сумму.

— Чего же ты, Осип Васильевич? Иль отказываешься? — сказал Емелька.

— Уступаю тебе, — отмахнулся Полякин, — гони ты…

— Сто семь! — как бы нехотя оценил Шарапов.

Прасолы, отойдя в сторону, мирно, по-приятельски беседовали, а Егор боялся поднять голову: к глазам подступили слезы обиды и гнева. Аниська сжимал руку отца, тяжело дышал. Вдруг над самым ухом Егора кто-то пробормотал:

— Набавляй. Займу десятку!

Егор оглянулся и, пока Черкесов тянул «кто больше, продано, два!», нерешительно смотрел в веселые подбадривающие глаза.

— Набавляй, кажу. Не зевай! — сердито повторил Прийма.

Егор, как утопающий глотнул воздуха, чужим голосом выкрикнул: «Сто десять!» Молоток грянул. Прийма совал в руку Егора помятую бумажку:

— На… Плати да сгадуй мержановского крутька Федора Прийму. Встретимся в море — расквитаемся. А за дуб благодари моего товарища, царство ему небесное. Не миновала его шаровская пуля. За это дуб пусть добрым людям достанется, чем прасолам, либо рыжей собаке.

Знакомые рыбаки с соседних хуторов окружили Егора. С притворным дружелюбием юлил Емелька Шарапов, заглядывая в глаза Егора с чуть приметной завистливой хитрецой.

— Хе, сваток… Обзавелся броненосцем — теперь и магарыч можно ставить. Сходно купил. Хотел было секануть впоперек, да, думаю, хе, пусть сват пользуется.

— Что ж, секанул бы, ежели имеешь силу, — еле сдерживая радость, проговорил Егор и поискал глазами своего спасителя. Тот сам подошел к нему. Егор, будто клещами, сдавил его необъятную ладонь, хотел что-то оказать и не мог, только глаза светились горячей и суровой благодарностью.

— Ну, годи, годи, — усмехнулся Прийма, осторожно высвобождая руку.

— Будешь случаем в Синявке — забредай. Спрашивай Егора Карнаухова — покажут, — только и сумел вымолвить Егор.

Егор сам привел новый дуб из Рогожкино. Весь двухчасовой путь под попутным ветром проверял он бег дуба, словно бег необъезженной лошади, сам управлял кливером, пускался против ветра. Отдав парус, отец с сыном садились за весла, пробуя гребной ход. С одной парой весел дуб шел тише, но в послушном его скольжении чуялась легкость осадки, приноровленной не только к мелководью азовских лиманов, но и к зыбким илистым перекатам придонских узких ериков.

Егору хотелось испробовать все: крутые повороты на случай внезапной необходимости укрыться от пуль кордонников, полный ход «напрямки», когда не только бегучие пихряцкие каюки, но и увертливая, с выносливым двигателем «Казачка» не смогла бы угнаться за ватагой крутиев.

Повинуясь команде отца, Аниська нажимал на руль. Дуб чутко отзывался на это, меняя направление. Домой приплыли на закате солнца. На виду у хутора Егор встал на корме в важной капитанской позе. Подвалили к причалу.

На берегу уже ждали Илья, Аристархов и Васька. Последний приехал в хутор на подводе раньше и первым вышел встречать друга. Широко улыбаясь, Илья тряс руку кума.

— Жалко, темновато: не рассмотришь всего, а так вижу, ничего дубок, — коротко заметил он.

— Егор, дай тебе боже счастья, — хрипел, захлебываясь пахучим вечерним воздухом, Аристархов. — Порыбалить бы теперь с тобой, да не доведется.

— Доведется, Сема. Мы тебя в капитаны произведем. Твое дело — поправляться, а мы тебе долю выделим, — пообещал Егор, угадывая горькое чувство бывшего компаньона и безотчетно винясь перед ним.

Из хаты выбежала Федора, счастливо и молодо улыбнулась. Егор встретил ее ласковой шуткой:

— Молчок, ребята, главный оценщик пришел. На торги бы тебе, сударушка, с прасолами воевать.

— И повоевала бы. Я еще посмотрю, какого иноходца привез, а то и повоюю, — с дрожью в голосе сказала Федора, силясь сквозь вечернюю мглу разглядеть баркас.

Федора ушла, а рыбаки все еще стояли на берегу, обсуждая покупку, слушая рассказ Егора о торгах. Словно боясь помешать радостному оживлению товарища, Аристархов незаметно ушел. Пока добрел домой, несколько раз присаживался на мокрую холодную траву.

Дохаживал он по земле последние дни, но все еще крепился. Обещание соседа успокаивало его, умеряло горечь собственного бессилия и никчемности.

Придя домой, он даже смог сказать дочери прерывающимся от одышки голосом: