Две недели - Роберт Александрович Балакшин
Как бы удивились, наверное, мужики, если б могли знать, что он занимается таким пустячным, не мужским делом: любуется облаком. Ведь что — облако? Вода, по сути дела.
— Да-а, — начал разговор о политике дядя Леша Мойкин, — народу в деревне мало. А почему? В городе лучше жить, все туда и бегут. Обратно — театры, кино.
Мужики засмеялись.
— Налей, Женька, ему еще одну, — посоветовал кто-то, — он тогда с обеда и работать пойдет.
— Давай, давай, — помаргивая синими плутоватыми глазками, зашепелявил дядя Леша.
— Сиди, старый пестерь, потом грузи тебя в машину, — сказал Колесников, разливавший вино.
— Начитаешься, дядя Леша, газет, — сказал Карташов, принимая стакан, — повторяешь, чего другие говорят. Не лучше в городе, а легче, не работая проживешь. А в деревне каким ты придурком устроишься?
— Старый, — язвил Колесников, — ты в театре-то давно ли бывал? Тебе там, поди, больше всего буфет нравится. Еще бы даром давали.
Дядя Леша Мойкин, исполнявший в бригаде необременительную роль шута и гонца за вином, работал последний год. Ему, изработавшемуся за свою трудную ломовую жизнь, работать в бригаде становилось тяжело, но он держался, чтобы пенсия вышла побольше, и его обычно ставили на легкие, пустяковые работы, хотя, подвыпив, мужики порой ворчали, что они его обрабатывают.
— Бабоньки, — зычно закричал Колесников, — идите сюда!
Из сарая сортировки вышли четыре женщины. Лиц их разглядеть было нельзя, заметно только, что они смотрят в их сторону и смеются.
Пересмеиваясь, чтоб придать себе больше смелости, женщины спускались по холму.
— Нам-то дадите картошки? — улыбаясь, крикнула та, что шагала впереди. Полная, в темно-бордовом старом, тесном ей в плечах и животе, пальто она бодро выступала крепкими в красных резиновых сапогах ногами.
— Шевелитесь, — подгонял Колесников, — не останется!
— Ишь, радешеньки, напустились. Рожи-то сколь не толсты.
— Да и вы не шибко тонки.
— Передняя особенно.
— Есть за что подержаться, — зубоскалили мужики.
Гостьи подошли и остановились, решая, где присесть. Наконец уселись, подвернув под себя полы пальто и плащей, брали картошины, разламывали и осторожно, чтоб не замараться в саже, выедали жаркую сердцевину.
— Старый, а ты говорил, в деревне народу нет.
— Мы не деревенские, — возразила самая молодая, которой, видно, было зазорно прослыть деревенской.
— Откуда же вы эдакие баские взялись-то? — любезничал Колесников.
— Из вытрезвителя, — в тон ему ласково отвечала пожилая в сером платке женщина.
— Вот где свидеться пришлось. Здравствуй, Маня! — Карташов под хохот мужиков обнял ее.
— Да что ты, леший какой, медведь, — отталкивала она его сердито.
— Попалась, Анфиса! — смеялись ее товарки.
— Ничего, ничего, — подзадоривали мужики, — пускай, он соскучился.
— Со второго кирпичного мы, — когда хохот стих, приветливо сказала та, что в красных сапогах, и, дотянувшись до чемоданчика Карташова, взяла щепотку соли.
Она одних лет с ним, пожалуй, даже чуток помоложе. У нее небольшие руки, ровно остриженные ногти, подвижные губы, Она взяла соли и улыбнулась, очевидно, сама себе, не той общей, публичной улыбкой, с какой хохотала только что, а улыбкой своей, милой, преобразившей ее. Карташов так удивился этой подсмотренной перемене, что чуть сам не улыбнулся какой-то новой, неизвестной ему улыбкой.
— Бабоньки, будете? — Колесников откупоривал очередную бутылку.
— Как же, как же, только ждите. Нам на смену еще.
— Во, бабы после картошки и работать пойдут.
— Пойдем, не вы, пьяницы.
— Попросили нас, народу на заводе не хватает.
— Деньги-то куда хоть девать будете? — спросил Карташов.
— Приходи, так и тебе дадим, — ответила та, в красных сапогах.
— Ой, Лизка, — недоверчиво ахнула Анфиса.
— Мишка, не теряйся! Обряди ее чередом.
— Не верь им, — отговаривал Колесников, — у баб язык шерстяной, зовут только.
— Ну, — согласился Карташов, — придешь, а за дверью мужик с безменом.
— Может, мы вовсе без мужиков, — говорила Анфиса и, обняв Лизку за плечи, что-то шептала ей в ухо, указывая картошиной на него. Лизка смеялась. Нет, не смеялась, скалилась, обтягивая зубы губами, глаза ее ничуть не смеялись, и была в них какая-то тайная, неприятная мысль. Карташову на миг стало не по себе. Но ему ли смущаться бабьего взгляда?
— Мужиков-то своих вы куда дели? — сказал он, сплюнув в костер вязкую винную слюну.
— На курорт отправили.
— В Устюг? — подхватили мужики.
— Туда, туда, пусть проветрятся.
— Ой, бабы, бабы, бойки вы стали.
— Ты где живешь-то? — под шумок спросил Карташов.
Она была застигнута врасплох этим вопросом. Лицо ее вмиг сделалось серьезным, настороженным.
— Смелый, что ли, — тихо сказала она, отвернулась и больше за весь обед ни разу не взглянула на него.
Обед кончался. Мужики пошли на поле, недавние их гостьи — к своему сараю. Весело переговариваясь, они смотрелись на ходу в единственное зеркальце и, ахая, оттирали губы и щеки от угольных пятен.
Зачем он оглянулся? Вместе с ним оглянулась и она.
«Надо будет подсесть к ним в машину, договориться путем», — подумал он.
…жизнь моя текла,
Она явилась и зажгла-а, —
разлился вдруг по полю сильный широкий голос. Это Валька Полымов включил свой транзистор.
Однако подсесть к ним в машину Карташову не удалось. Машина за бабами пришла вскоре после обеда, он опомниться не успел, как она уже пылила по проселку.
3
Уже давно не было видно ни муравьиных фигурок мужиков, копошившихся на поле, ни переезжавшего по полю словно игрушечного синего трактора с прицепом, давно машина свернула на бетонку и ходко пошла нырять и взбираться по богатой спусками и подъемами Ленинградской дороге, а Лиза все смотрела и смотрела назад. На душе было грустно и в то же время легко и свободно. Так в серый холодный день вдруг прорвется из-за облаков резкий луч солнца и озарит живым, радостным светом одинокую рощицу берез вдали. Не хотелось ни о чем думать, ни слушать, что бубнит рядом Анфиса. Хотелось просто смотреть вдаль. А что случилось? Да ничего. Поели картошки, посмеялись, а Мишку этого она, быть может, не увидит никогда больше, может, через неделю перестанет и помнить о нем.
А Анфиса опять принялась за свое: завела разговор о женихах. Обычно Лиза, весело потешаясь, высмеивала и одного за другим отклоняла многочисленных кандидатов Анфисы, но сегодня чем назойливей жужжала Анфиса над ухом, тем сильней закипало в Лизе не свойственное ей раздражение и злость. «Что за старуха! Впилась в меня, как клещ, со своими женихами. Уже который день».
Не ужившаяся с двумя мужьями из-за своего сварливого характера, Анфиса под старость приобрела повадки умудренной житейским опытом женщины, любящей всех поучать. С недавних пор ее особенно занимала мысль выдать
