Константин Ваншенкин - Лейтенант Каретников
Мы почувствовали этот момент, но лейтенанта Каретникова еще не было.
Пащенко поднялся, расправил шинель и, стоя на вершине холма, хмуро смотрел в сторону барака. Уже никто не дремал, хотя все лежали и, покуривая, смотрели в ту же сторону, что и помкомвзвод.
Лейтенанта Каретникова не было видно.
Прошло еще минут двадцать.
– Становись! – сказал Пащенко негромко и затоптал окурок.
Мы вскочили, отряхиваясь, застегивая шинели и разгоняя под ремнем складки. Мы тоже побросали недокуренные цигарки и взяли на ремень карабины.
– Шагомм-арш! – сказал Пащенко и повел взвод наискосок через поле, в сторону барака.
Барак был старый, длинный и серый, его крыша, крытая толем, немного осела посередине, перекосились окошки с ватой между рамами, с привычными, – крест-накрест, – бумажными полосками на стеклах.
Мы шли полем, наискосок, прямо к бараку, и сидевшие на солнышке возле входа ребятишки, бабы, старики, подняв головы, смотрели на нас – с восторгом, с завистью, с жалостью, с тоской, – кто как, – наверно, еще и с другими чувствами. Но никто не смотрел равнодушно.
А ребятишки не выдержали, побежали навстречу строю, прыгая через кювет, не в силах дождаться, пока взвод сам выйдет на грязную, в щепках, мусоре, ледке и лужах весеннюю дорогу.
Но мы вышли на дорогу, подравнялись, и Пащенко сказал хмуро:
– Запевай! – и поскольку сразу не запели, добавил: – Стрельбицкий!
Витька откашлялся и запел. Голос у него был глухой, хрипловатый, мужественный. Если бы Витька бстался жив и ему пришло в голову стать со временем эстрадным певцом, его бы называли «безголосым» или «микрофонным».
За Ленинград, за город наш любимый,На бой с врагами уезжаю я.Не забывай, подруга дорогая,Пиши мне письма, милая моя.
И еще не дав совсем затихнуть Витьке, мы подхватили несколько медлительный, как бы раскачивающийся припев:
Не забывай, подруга дорогая,Про наши встречи, клятвы и мечты.Расстаемся мы тепе-ерь,Но, милая, поверь —Дороги наши встретятся в пути…
Помкомвзвод рассчитал правильно, мы грохнули припев как раз поравнявшись с бараком, и сразу же несколько женских ищущих лиц появилось за стеклами, за перекрещением наивных бумажных полос.
Мы миновали барак и лихо, с песней, под женскими взглядами пошли в сторону расположения, но метров через пятьдесят Пащенко скомандовал:
– Правое плечо вперед! – и взвод нестройно развернулся.
– Давай снова! – сказал помкомвзвод, поскольку песня уже окончилась, и Витька начал снова:
За Ленинград, за город наш любимый…
– и снова у самого входа грянул наш припев и снова мы миновали барак, уходя теперь уже в обратную сторону. И опять Пащенко развернул поющий взвод.
– Стрельбицкий, новую!
Витька откашлялся. Родом он был с Урала, из самых сухопутных мест, но имел пристрастие к морским песням.
Взвод снова шел к бараку.
На заводе был он машинистом,А когда настал двадцатый год,Он с отрядом первых коммунистовДобровольцем уходил на флот.
Взвод поравнялся с бараком.
– На месте! – крикнул Пащенко.
И взвод, маршируя на месте, перед входом в барак, под взглядами изумленных женщин и обалдевших от счастья мальчишек, загремел:
Эх! В гавани, в далекой гаваниПары подняли боевые корабли.На полный ход!Уходят в плаванье с Кронштадтской гавани,Чтоб стать на страже советской земли.
Неожиданно помкомвзвод приказал мне выйти из строя.
– Доложите лейтенанту, помкомвзвод спрашивает: может ли взвод следовать в расположение? – сказал он совсем хмуро и не глядя на меня.
– Есть!
После яркого апрельского солнца в барачном коридоре было темно. Лишь вдалеке, в противоположном его конце, были тоже открыты двери наружу. Я остановился, не зная, куда идти, и зажмурился, чтобы отвыкнуть от света.
Мимо кто-то прошаркал по коридору, – Третья дверь налево! – негромко произнес женский голос.
Первая, вторая, третья… Я с ходу постучал.
– Да-да, – сказали мне, и я вошел.
Я уже полгода жил в нашей землянке с крохотным окошечком. Она была тесной, но теплой и уютной. С какой умиленностью вспоминал я о ней в походах, как мечтал спуститься по ее сбитым ступенькам и как бывал счастлив, возвращаясь в нее! Но ведь я совсем забыл и упустил из виду, что существуют бараки, а в них комнаты, залитые апрельским солнцем, а в комнате кровать с никелированной спинкой и коврик, и салфеточки, и репродукция «Девятого вала» на стене.
Эта комната ослепила меня настолько, что я не сразу заметил лейтенанта Каретникова, хотя он находился на самом виду. В своей зеленой шинели он стоял, ловко облокотившись на спинку стула, шапка его лежала на столе, а темные волосы падали на лоб.
Против него у стола сидела она. На ней был халатик, вероятно, из байки, в каких-то цветочках. Она с сочувствием подняла на меня большие голубые глаза, и в тот же миг я полетел в их глубину, жутко и неотвратимо, как при прыжке, пока не раскрылся купол, и мучительной болью пронзило отчетливое сознание, что она и эта комната и вся ее жизнь не имеют ко мне никакого отношения.
…Пары. подняли боевые корабли. На полный ход…
– доносилось с улицы.
– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться,, – Иду! – кивнул он раздраженно и взял со стола шапку. – В общем, я сказал.
– Поживем – увидим, – ответила она спокойно.
…Чтоб стать на страже родимой земли…
Лейтенант Каретников вышел на крыльцо и, красиво коснувшись кончиками пальцев виска, поблагодарил взвод за песню. Я стоял у него за плечом, очень гордый, что нашел-таки лейтенанта.
– Ведите людей! – сказал он помкомвзводу и по обыкновению остался сзади, но не успели мы отойти и полкилометра, как он вышел вперед. Мы сразу поняли, что будет. И действительно, лейтенант оглянулся на взвод, кивнул и протяжно крикнул: – Взво-о-д! Бег-оо-м! За мно-ой!…
Метров сто взвод держался кучно, а потом стал растягиваться в нитку и рваться. Слабаки сразу отстали. Напрасно подгонял их бегущий сзади Пащенко. Отстал и самый здоровый парень из нашего отделения Мишка Сидоров, ну, этот исключительно из-за лени. Хорошо еще, что мы успели передать ему РПД, который несли по очереди. Я постарался выйти вперед и бежать рядом с лейтенантом. Я уже знал, что это лучше всего: отставшие даже немного – все еще будут бежать, когда мы уже будем идти шагом, а пока догонят, мы побежим снова.
Противогаз съезжает на живот, лопатка бьет по боку, карабин прыгает за спиной, а кровь, как колокол, гулко бухает в груди и ушах.
– Добежим до стога и перейдем на шаг, – говорит лейтенант Каретников тем, кто около него, и мы, дотянув до стога, действительно переходим на шаг (а отставшие все бегут), но вскоре снова бежим, хрипло хватая воздух раскрытыми ртами…
Впереди шло несколько женщин, наверное, в город, и у мосточка, когда мы их догнали, они все повернули к нам лица, и я на бегу поразился – среди них была она, но тут же она осталась сзади. А через километр другая группка женщин попалась нам, эти шли навстречу и посторонились, давая нам дорогу, и среди них опять была она, а потом опять и опять, и еще долго, не один год, и даже сейчас я иногда встречаю ее на дороге.
Прошел месяц.
Стаял уже снег и у нас в лесу, и однажды, когда мы были на учениях, затопило нашу землянку, и мы, вернувшись, долго вычерпывали воду, но сырость потом осталась все равно.
Мы ходили на прыжки, тяжело поднимались друг за другом по трапу в «Дуглас», цепляли карабин вытяжной веревки за трос, слушали, как ревут моторы, и всякий раз, когда машина разгонялась по полосе, не были уверены – катится ли она еще по земле или уже летит, но, когда она действительно отрывалась, мы замечали это сразу. Мы по сигналу сирены вставали в затылок друг другу и двигались к зияющему проему дверей, – а по самолету гулял знобящий сквозняк, потому что двери были открыты и справа, и слева. И, подходя к дверям, я еще из-за плеча других видел, как вылетают в слепящую бездну, идущие впереди, – будто их высасывает снаружи. Потом я подходил к двери сам и за тот краткий миг, пока я делал шаг из машины, я успевал увидеть очень многое: и серый фюзеляж «Дугласа», и белые купола – внизу и сзади, и беспредельную широту земли, и поле, и лес, и домики прямо подо мною. Я делал шаг в тот особый мир, совсем не похожий на все остальные, и летел так очень долго, и лишь после резкого динамического удара переходил на плавное приятное скольжение.
Мы ходили на стрельбище и, лежа на животе, разбросав ноги, укрепив на земле локти и вдавив затыльник приклада в плечо или неудобно стоя на правом колене или еще хуже – в полный рост, затаив дыхание, ловили мушкой черный силуэт мишени. А потом, после сигнала «отбой», замирая, следили, сколько раз махнет вылезший из траншеи дежурный, сообщая, сколько у тебя попаданий.
