Константин Ваншенкин - Лейтенант Каретников

Константин Яковлевич Ваншенкин

Лейтенант Каретников

Бригада располагалась в лесу – каждый взвод в отдельной землянке. Землянки были очень тесные, и спали мы только на боку, – о том, чтобы лечь на спину, не могло быть и речи. Если кто-нибудь выходил ночью, то, вернувшись, уже на находил своего места, – каждый во сне успевал подвинуться на сантиметр, и свободное пространство на нарах тут же заполнялось. Поэтому, если кто-нибудь, да еще не один, получал внеочередной наряд и отрабатывал его ночью, это было всеобщим благом и удачей. Вместе с нами, в такой же тесноте, спали командиры отделений и помкомвзвод Пащенко.

Только один лейтенант Каретников спал с удобствами, его место, достаточно широкое, с краю, у печки, было отгорожено от остальных крепкой доской, ребром врезанной в нары.

В темноте раннего зимнего утра звучала труба. Трубач возле штаба поворачивался в разные стороны, и она звучала то звонче, то глуше. Мы, суетясь, натягивали брюки, которые почему-то назывались «шаровары», накручивали портянки и, втиснув ноги в ботинки, выбегали из землянки, – обмотки мы совали в карман, чтобы намотать их потом, сделать это сразу мы не успевали.

Лейтенант Каретников в это время еще спал, укрывшись с головой зеленой шинелью с расстегнутым хлястиком.

Мы в нательных рубашках выскакивали на переднюю линейку. Передняя линейка тянулась очень далеко и вправо, и влево, там, в других ротах и батальонах, шла своя, хотя, конечно, очень похожая на нашу жизнь.

Мы вслед за помкомвзводом шибко бежали по передней линейке, потом по задней, потом сворачивали на лесную тропинку, тут он давал команду остановиться, сойти направо и «открыть затворы, свернуть курки», что означало – оправиться. Потом мы снова бежали по тропинке, опять попадали на заднюю, потом на переднюю линейку, и, сделав большой круг, оказывались возле своей землянки.

Когда мы возвращались, лейтенант Каретников брился. При свете коптилки-фитилька, вставленного в сплющенную наверху гильзу, он скоблил щетину широкой опасной бритвой, заглядывая в прислоненное к гильзе дамское зеркальце с изображением Большого театра на обороте.

Он поднимал голову и с некоторым удивлением смотрел на нас своими серыми глазами.

Я не знал его имени и отчества и никогда не интересовался этим.

Это был лейтенант Каретников. Обозначенный этими двумя словами он и живет в моей памяти. Так называли мы его тогда.

Разумеется, в соседних взводах тоже были лейтенанты (или младшие лейтенанты), но то совсем другое дело. То были обыкновенные лейтенанты. А когда лейтенант Каретников докладывал о чем-либо ротному или – реже – комбату, он, высокий, стройный, держался с тем почтительным достоинством и той особой, чисто воинской красотой, которая все-таки бывает чаще всего врожденной и которая так нравится начальству, считающему, что именно оно воспитало в подчиненном это качество.

Мы служили совсем недавно, мы были очень молоды, и все было у нас впереди – и жизнь, и смерть тоже. Странно, но лейтенант Каретников, такой недоступный для нас, был нашего поколения. Более того, он был почти нашим ровесником, но он был уже порождением войны, он уже побывал там и уже нес на себе ее меты.

После завтрака начинались занятия. Бывали занятия и бригадные, и батальонные – выходы, прыжки, стрельбы, – но большинство занятий проводилось в составе взвода. Мы покидали расположение, и только один человек знал, что с нами будет дальше. Углубляясь в лес, мы никогда не могли угадать, какую подаст он команду: залечь и окопаться или развести костер и отдыхать, а если отдыхать, то как долго – до обеда или пятнадцать минут?

Однажды, после затяжной атаки по снежной целине, мы ворвались в лес, в его зимнюю тишину, и лейтенант Каретников приказал утоптать по кругу снег и развести огонь, что мы и сделали, рассевшись вокруг, кто как мог, на пеньках и валежинах.

Мы уже были связаны накрепко общим будущим и настоящим, но мы, не осознавая этого, еще жили и той, прежней, довоенной жизнью, каждый своей, каждый по-своему. Мы задумчиво смотрели на огонь, курили, а веселый и отчаянный парень Витька Стрельбицкий очень правдоподобно рассказывал о молоденькой девчонке-поварихе и потрясающем романе, который закрутил он с нею перед самой службой.

Лейтенант Каретников слушал, курил, усмехался чему-то своему, как обычно с некоторым удивлением, глядя на нас, и вдруг сказал, обращаясь к помкомвзводу:

– Посмотри, Пащенко, хорошие ребята. Один у них большой недостаток, знаешь, какой? Необстрелянные.

Помкомвзвод поднял на лейтенанта круглое добродушное лицо, хмыкнул и отвечал успокоительно:

– А, это от них не уйдет. Мы сидели, слегка смущенные.

Сейчас я очень ясно вижу тот зимний лес и желтобелый огонь костра, над которым колеблется и ломается воздух. Я вижу тех необстрелянных ребят, кого нет и никогда уже не будет. Да и сам лейтенант Каретников, о ком никак не окажешь, что он был необстрелянный, и он упал на изодранной минами черной равнине. Я вижу Витьку Замышляева и его тезку Стрельбицкого, и Колю Авдюшина, и Карпова. Мне не в чем упрекнуть себя, но иногда мне все-таки немного стыдно, что это не я лежу там. Но так получилось.

А утвержденья эти лживы,Что вы исчезли в мире тьмы.Вас с нами нет, но в нас вы живы,Пока на свете живы мы,Девчонки те, что вас любилиИ вас оплакали, любя,Они с годами вас забыли,Но мы вас помним, как себя.Дрожа печальными огнямиВ краю, где рощи и холмы,Совсем умрете только с нами…Но ведь тогда умрем и мы.

То утро было еще холодным, еще бодрящим, но потом, едва мы успели отойти от расположения, оно перешло уже в день, в настоящий весенний день начала апреля, полный бесконечной синевы, блеска и света, день, когда то и дело клонит в сон и неохота двигаться, даже если ты молод. Мы выбрались из лесу, где еще лежал снег, на узкую проселочную дорогу и, растянувшись, медленно шли по ней, изнемогая от тяжести шинелей и оружия. Проселочная дорога привычно вывела нас на большак, мы построились в колонну по четыре и двинулись среди сырых рощ и уже высохших открытых холмов куда-то вдаль, куда хотел вести нас лейтенант Каретников.

Он, как всегда, шел сзади взвода и вдруг, когда мы уже почти совсем забыли – кто мы и где находимся, – громко и грозно протянул:

– Взво-о-д!…

Это команда не окончательная, а лишь как бы привлекающая внимание, и взвод стал рубить строевым по сверкающим апрельским лужам, напряженно ожидая последующих всесильных слов.

– Танки справа! – крикнул лейтенант Каретников.

И взвод по его команде скатился с дороги, рассыпался, залег, начал окапываться, и только лейтенант стоял на гребне дороги в полный рост, будто был неуязвим для вражеского огня.

Потом он сказал: «Отбой», – и пока мы вылезали на дорогу и пытались немного почиститься, он один пошел по дороге вперед. Он шел высокий и стройный, в своей зеленой шинели, заложив руки за спину и задумавшись, и ни разу не оглянулся на догонявший его взвод.

Так мы прошли километров пять. Впереди показался старый длинный барак, но мы опять свернули в сторону, и на сухом пологом холме лейтенант Каретников приказал отрыть одиночные ячейки, а командирам отделений составить стрелковые карточки.

Мы принялись за работу, а лейтенант Каретников прошел вдоль всего фронта нашей обороны и, не торопясь, направился через поле, наискосок, к бараку. Я посмотрел ему вслед. Он шел, как тогда, по дороге – задумчиво, заложив за спину руки.

Отрыть окоп для положения «лежа» дело нехитрое, и скоро мы уже лежали на животах в своих ячейках, почти дремля под апрельской синевой. Но напряжение не отпускало нас, потому что в любой миг могла последовать команда – и какая – неизвестно! – и это ощущение мешало нам по-настоящему расслабиться. И все же мы почти дремали под апрельской синевой, сознавая смутно, что пока лейтенанта нет, мы никуда не уйдем отсюда. Сержанты и Пащенко, не обращая на нас внимания, курили, лежа на вершине холма, о чем-то тихо говорили и смеялись.

А между тем лейтенант мог бы уже и вернуться.

Часов во взводе не было ни у кого, даже у самого лейтенанта Каретникова, это потом, в конце войны, появились у всех «Омеги» да «Лонжины», это потом вошел в моду «гвардейский мах» – обмен часами «ход на ход» – не глядя, по звуку. Это потом каждый открывал заднюю крышку и ковырялся финкой в механизмах трофейных часов, когда они останавливались. Все это было потом, еще не скоро… А пока что во взводе не было часов и узнать время тоже было негде. Но уже все, абсолютно все, а помкомвзвод Пащенко в особенности, тонко чувствовали тот момент, когда пора идти в расположение, на обед, так, чтобы прийти не слишком загодя и чтобы никто не смог упрекнуть, но и не слишком поздно, а именно в самый раз, – не торопясь, привести себя в порядок, приготовиться, и с сигналом, тут же, степенно направиться к кухне.