Юрий Абдашев - Рассказы. У Старой Калитки
— Собачий ящик! — завопил я и бросился вон из сарая.
Но прежде чем мы с Толькой успели что-либо предпринять, на выручку Гному кинулась Варька. Она дикой кошкой повисла на спине у «собачника».
Калмык, поначалу опешивший, тряхнул квадратными плечами, и Варька отлетела от него, как матерчатая кукла, набитая опилками. Но в следующую секунду она вскочила с земли и повторила нападение с еще большим ожесточением.
Такого натиска «собачник» не выдержал. Он бросил шест и повернул к Варьке свое искаженное, побитое оспой лицо. Оно было таким бледным, что казалось вырезанным из куска брынзы.
Это было как раз то, чего мы ждали. Одним прыжком я подскочил к мешку и вытряхнул из него насмерть перепуганного Гнома. Поджав хвост, тот пулей бросился под веранду.
— Права не имеешь, паразит! — взревел «собачник». — Без номера собака!
Он схватил шест и бросился на меня. Путь к отступлению был один, и я воспользовался им, последовав за Гномом в узкую щель под верандой.
Добежать до моего укрытия калмыку так и не удалось. С улицы послышался отчаянный визг: через распахнутую дверцу ящика выпрыгивали на мостовую обезумевшие собаки. Они прижимали уши и, поощряемые Толькиным свистом, улепетывали в разных направлениях.
Мужество Варьки мы оценили должным образом, и мир восторжествовал. С тех пор нас нельзя было разлить водой. •
Как-то раз Толька сообщил нам по секрету, что на затоне стоит железная баржа, слишком старая, чтобы возить на ней грузы, но вполне пригодная для путешествия по Кубани.
— У нее даже руль есть! — задыхаясь от волнения, рассказывал он. — Ее бы вывести на фарватер, а там она пойдет по течению до самого моря. Мирово!
В темноте сарая его зеленоватые глаза фосфоричеcки светились.
— С чего начинать? — лаконично спросила Варька.
— Сушить сухари и готовить пеммикан.
— А что это — пеммикан?
— Прямо, — удивился Толька, — не знает, что такое пеммикан. Объясни ей, — небрежно кивнул он в мою сторону.
— Ну, вроде сушеного мяса. — пояснил я. — В порошке. Его ели все знаменитые путешественники. Джемс Кук, дети капитана Гранта...
— А как его готовить?
Толька ответил, как всегда, не задумываясь:
— Пропустить через мясорубку — раз, посыпать солью — два, выложить на противень и подсушить — три. Лучше всего на солнце.
Однажды вечером мы отправились на затон, чтобы осмотреть свой будущий корабль. С высокого берега мы прыгнули на палубу. Рассохшиеся доски скрипели под ногами. Но это нас не смущало: корпус баржи был сварен из листового железа. Оно слоилось, как пирожное «наполеон», ржавчина осыпалась вводу тонкими чешуйками. В трюме жили одичавшие кошки. При нашей появлении они выгибали тощие спины, распушивали хвосты и издавали змеиное шипение. Через отверстие палубного люка было видно, как на дне трюма поблескивали лужицы красной застоявшейся воды.
Толька стоял у борта, глядя на розовеющий закат, и перепачканное ржавчиной лицо его было решительным и строгим, как у флотоводца накануне сражения.
После этого мы часто приходили сюда, крутили рулевое колесо — штуртросы были оборваны, — и ветер, дующий с юго-запада, от устья болотистой Амазонки, доносил до нас запахи мангровых лесов. А может быть, это пахло заливными лугами с левобережья Кубани...
Экспедиция наша не удалась. Главная причина, как я думаю, заключалась в том, что вездесущие воробьи нахально склевали весь запас пеммикана, который мы выставили на крышу. Это был страшный удар! От растройства Толька слег в постель. Участковый врач нашел у него двустороннюю свинку.
Шли годы, отзвенело Толькиной гитарой веселое детство. Когда я оглядываюсь назад, оно мне кажется ярким и коротким, как вспышка магния, как мгновенный отблеск солнца в осколках разбитого зеркала. Нас троих по-прежнему можно было видеть вместе. Вечерами мы выходили на улицу и подпирали калитку. Но наступил день, когда я начал понимать, что присутствие мое тяготит друзей. Они ни единым намеком не давали мне почувствовать это, но к тому времени я уже научился кое в чем разбираться.
Мне было до слез больно за свое вынужденное одиночество, но я делал вид, что это меня нисколько не трогает.
У этой калитки мы прощались с Толькой, когда началась война, и я отправлялся на фронт. Много раз я уходил отсюда и всегда возвращался обратно. Ушел вскоре после меня и мой Дружок. Долгое время мы ничего не знали друг о друге.
Я прекрасно помню свое первое возвращение домой. Я выписался из госпиталя в начале мая и День Победы встречал в пути. В окна вагона вместе со встречным ветром врывались сладкие запахи ромашки и чебреца. Я сошел с поезда у разбитого вокзала. Ослепительное солнце стояло высоко в мирном небе. На перроне было людно, но я знал, что меня никто не будет встречать. Отец мой погиб под Москвой в сорок первом, мать умерла от тифа полтора года спустя.
Я вскинул вещевой мешок и, поправив перевязь, которая поддерживала больную руку, зашагал пешком к дому. По пути я зашел в парикмахерскую, потом остановился возле чистильщика, чтобы подновить свои видавшие виды кирзовые сапоги, потом... Я не помню, где я еще останавливался. Знаю одно — я почему-то старался отсрочить это близкое свидание с опустевшим домом. Чем ближе я подходил к родной улице, тем труднее мне было унять волнение.
Но вот они, старые аации, а вот и калитка. Здорово же она сдала за эти годы! Забор почти весь растащили. Наверное, на дрова. Полмира погибло в огне войны, а калитка стоит. Для меня тогда это было очень важно, хотя я и не мог подозревать, что она оставалась единственным звеном, связывающим меня с теми днями, что остались позади и больше никогда не вернутся.
Нетрудно представить, что я испытал, когда вдруг услышал тихое бренчание Толькиной гитары. Это было как чудо. Я нисколько не сомневался в том, что это именно Толькина гитара. Мне был слишком хорошо знаком ее немного дребезжащий строй. К тому же струны вызванивали нашу любимую песенку о Каховке.
— Толька! — крикнул я и рванулся вперед.
Но из-за калитки вышел какой-то незнакомый юноша и, удивленно посмотрев на меня, сказал ломким баском:
— Я Сергей.
Лишь теперь я сообразил, что это тот самый Серега, Толькин братишка, который за одну соевую конфетку разрешал отпустить ему в лоб три шалабана с оттяжкой. Мы недолго говорили с ним. Я понял одно: для меня война закончилась вчера, а для моего друга два года назад, в тот самый день, когда его мать уже перестали тревожить звонки почтальона. В моем представлении солдат умирал не тогда, когда его опускали в братскую могилу, а когда переставали ждать.
Временные жильцы, вселенные к нам после смерти матери, потеснившись, уступили мне комнату.
А вечером с работы пришла Варька. Мы не сказали нт слова. Мы держались за руки и молча смотрели другу в глаза. Да, я очень любил эту девчонку, и сейчас, много лет спустя, не стесняюсь в этом признаться.
Варька переоделась, и мы отправились гулять, несмотря на начавшийся дождь. Теплый, ласкающий, он Шел с тихим шелестом, словно бы шепотом посвящал нас в свои секреты, — весенний дождь. А мы шли к парку, как в детстве, шлепая прямо по лужам. Варька всегда любила такую погоду. Новости, которые я услышал от нее, были печальными. Старого домкома во время оккупации гитлеровцы повесили на базарной площади. Гнома пристрелил из парабеллума пьяный немецкий офицер.
Мы шли рядом, чувствуя себя особенно близкими. Ведь она и я — это все, что осталось. Варька тянулась ко мне всем сердцем. Я твердо решил, что нам нельзя расставаться. Мы остановились в сквере под развесистым кленом, и я поцеловал ее в холодные губы. Впервые в жизни. Ее серые с голубинкой глаза смотрели восторженно и удивленно. Она тихо погладила мою простреленную руку.
И вдруг я понял, что во мне она видит Тольку. Варька не произнесла его имени, но так смотреть она могла на него одного. Его не было, был я — единственное напоминание о нем. Сейчас мой друг, как при жизни, стоял между нами. Мне было очень скверно, я чувствовал себя виноватым в том, что остался жив.
Дунул ветер. Старый клен отряхнулся шумно, как вымокший пес. На нас полетели мелкие брызги. Мы снова посмотрели друг другу в глаза и двинулись домой, Хорошо зная, что это наша последняя встреча.
В городе я пробыл всего несколько дней. Было совершенно ясно, что теперь мне незачем держаться за пустую комнату. Квартиранты мои были милые люди. Они все вздыхали, что квартира нуждается в ремонте. Ну что ж, пусть ремонтируют.
Я в последний раз снял свою солдатскую шинель с вешалки, прибитой в коридоре еще моим отцом. Она висела слишком низко. Когда я был маленьким, это имело смысл...
Я вышел за калитку. Теперь вся страна была моим домом, и этот дом тоже нуждался в капитальном ремонте. Я знал, что моя профессия подрывника сейчас нужна не меньше, чем в военное время. Надо было взрывать толстые стены полуразрушенных домов, чтобы на месте развалин поднялись сверкающие здания, взрывать скалы на пути новых дорог, взрывать угольные пласты, да мало ли что...
