Григорий Канович - Я смотрю на звезды
— Не забуду.
— Велика она для Винцукаса.
— Ничего. Ему ненадолго.
— Я так и знал, — кивает головой Лейзер.
О БОГЕ И О ДРУГИХ ВАЖНЫХ ВЕЩАХ
Вот и кладбище!
Обшарпанные могилы взбегают на гору, где лежат богатеи. Там просторно. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что там еще очень много свободных мест.
Одно из них десять лет назад купил лавочник Зак, но он до сих пор жив. Говорят, он уступил бы место трактирщику Менаше, если бы не боялся убытка…
Винцукас лениво плетется за мной. Под ноги мягким бабушкиным салопом стелется мох. То тут, то там пунцовеет земляника, подставляя солнцу свои красные щеки. Кажется, добрый волшебник рассыпал на кладбище мешок с изюмом. Изюминки разбежались, прилипли к нагретому мху, к теплой, щекочущей пятки, траве.
— Ку-ку, ку-ку! — приветствует нас кукушка.
— Поперхнись колоском, поперхнись колоском, — приговаривает Винцукас.
— Тише… Не спугни ее!
— Поперхнись, поперхнись!
— Ку-ку, ку-ку! — не унимается птица.
— Для нас старается. Мы будем жить долго-долго. Дольше лавочника Зака, полицмейстера Корсакаса, мясника Гирша. Мы никогда, никогда не умрем…
— Я умру, — перебивает меня Винцукас.
— Неправда!
— Вот и правда. Все умирают.
— Все?
— Даже полицейские.
— Ну, их не жалко.
— А если бы твой отец был не портной, а полицейский? Что тогда?
— Тогда… Тогда маляр Янкл-Лейб пришел бы к нему в участок и сказал бы: «Борех, что это такое? Скоро праздник, а мое пальто все еще не готово. Имейте совесть! Иначе я пойду к другому портному!»
— Болтаешь! Он выгнал бы маляра в три шеи!
— Что ты! Янкл-Лейб такой хороший клиент!
Винцукас сбивает можжевеловой палкой пух с одуванчиков. Шапка Лейзера упрямо сползает ему на глаза, и он отбивается от нее, как от назойливой мухи.
— Где же твой Хаим?
— Дома.
— Один?
— Один.
— А жена?
— Умерла.
— Ну и скука тут!
— У вас веселей, что ли?
— У нас хотя бы кресты есть.
— Наш бог против крестов.
— Ну и дурак!
— Кто?
— Да бог ваш.
— Тсс!..
— С крестами красивее. Тени больше… И вообще…
— Что вообще?
— Ничего.
Винцукас замолкает. Откуда-то сверху неугомонная кукушка роняет, как шишки: «Ку-ку!»
— Постучи в дверь.
— Сейчас.
Я подхожу к дому могильщика.
— Реб Хаим!
Ответа нет.
— Реб Хаим!
Молчание.
— Зря тащились, — бубнит Винцукас.
— Он, видно, за водой ушел. Коза непоена стоит. Давай посидим.
— Давай.
Я растягиваюсь на траве. Винцукас садится на могилу. По его лицу струятся капельки пота.
— Пока Хаима нет, сними шапку. Чего париться!
Винцукас обнажает голову. Волосы у него цвета сухой соломы, кажется, вот-вот они вспыхнут на солнце и сгорят.
— И ты сними, — предлагает Винцукас.
— Мне не жарко.
— Не бойся. Бог далеко, не видит. У него от старости глаза испортились.
— Может, он в очках, или в бинокль смотрит?
— На небе нет очков.
— И биноклей?
— Бинокли бывают только у военных.
— Что же там есть?
— Известно: рай и ад.
— Эх, будь я бог, я бы сделал три чуда.
— Какие?
— Купил бы велосипед, отдал бы отцу три тысячи костюмов в пошив и четыре тысячи в починку, чтоб у него была работа, и запретил бы гимназисту Владасу бить меня и дергать за уши.
— А я бы матери прислал машину, которая сама гладит и стирает.
— И все?
— Разве это мало?
— Эй, сорванцы! Что вы тут делаете? — кричит издали могильщик Хаим.
Винцукас быстро надевает шапку. Я мчусь навстречу Хаиму. Он ставит ведра на тропку, подхватывает меня и поднимает высоко-высоко.
— Не забыл? — басит могильщик. — Молодец! А это кто с тобой?
— Винцукас. Сын прачки Марии.
— Святая богородица Мария тоже была прачкой. Она стирала пеленки непорочно зачатому Христу.
— Его мама не богородица. Она стирает передники мяснику Гиршу и рубахи лавочнику Заку.
— Знаю, знаю. Что ж, будем знакомы, — Хаим протягивает Винцукасу свою тяжелую руку. — Ты не боишься могильщиков?
— Я никого не боюсь, — не очень уверенно бормочет Винцукас.
— А я боюсь, — улыбается могильщик, — волков. Они иногда забредают на кладбище, приходят прямо из сказки за моей козой и козлятами. Да что это я тут болтаю? Идемте, жулики. Я вас молоком угощу. У меня и пряники где-то завалялись. Идемте!
Хаим берет ведра и, пошатываясь, идет к себе.
— Он что, пьяный? — шепчет Винцукас.
— Просто рад, что пришли.
Могильщик отпирает дверь, пропускает нас в хату, усаживает за колченогий стол и говорит:
— Я на минутку. К козе.
Мы остаемся одни. За окном, как служка Ейне в синагоге, жужжит шмель. С низкого, давно не крашенного потолка колбасой свисает липучка. По ней взад-вперед снуют мухи. Время от времени они прилетают на стол и копошатся в немытых тарелках. Липучка давным-давно засохла. Хаим совсем забыл про нее, и мухи на него не в обиде. На стене, что против дверей, сохнет в раме старик с окладистой седой бородой. Это — отец Хаима. Вездесущие мухи расхаживают у него по подбородку, но он и не поморщится, словно это ему приятно.
Хлопает дверь.
— Вы, наверно, уже заждались меня, жулики? — гудит Хаим. — Чертова коза! Не хочет пастись на привязи. Дай ей, принцессе, свободу. А вы знаете, жулики, что это такое свобода? Это, скажу я вам, очень и очень хорошо… Моя скотина права: пускай на цепи сидят собаки.
— Например, пудель настоятеля Рекс, — подсказываю я.
— И он, и овчарка полицмейстера, и дворняжка господина Айзенберга… Все… Все псы.
Могильщик Хаим становится вдруг задумчив. Он хмурит свои черные с проседью брови. Винцукас беспокойно ерзает на стуле.
— Реб Хаим, — выдыхаю я, — одолжите нам, пожалуйста, лопату.
— Лопату? Зачем?
— У пекаря Файна сдохла кошка. Серая такая с белой мордочкой. Она объелась сметаной. Ее держали в комоде.
— Кошку в комоде? Господь с тобой!
— Сметану. Там она и прокисла. От свежей сметаны кошка бы не сдохла. Пекарь взял и подбросил ее к нам во двор. Вонища — страшная. Парикмахер Шмуле, ну, тот, который из Парижа приехал, две бутылки одеколона вылил. Не помогло. Так вот ее надо похоронить.
— Серую такую с белой мордочкой?
— И черными лапками.
— Он правду говорит, Винцукас?
Я незаметно толкаю Винцукаса ногой.
— Правду. Только мордочка у нее, по-моему, не белая, а…
— Понятно! — добродушно басит могильщик. — Вы ищете клад.
— Клад? Какой клад?
— Обыкновенный.
— Ничего мы не ищем, мы хотим закопать кошку, — слабым от волнения голосом убеждаю я могильщика.
— Послушай, Авремэле, и ты, Винцукас, послушай. Жил-был когда-то маленький мальчик Хаимэле. Как-то раз услышал он про клад, про золотые монеты, закопанные на огороде ксендза. И решил Хаимэле стать богатым. Он достал лопату и, не сказав никому ни слова, отправился за своим счастьем. А надо вам сказать, жулики, что, как и все мальчишки на свете, Хаимэле хотел непременно быть счастливым. Пришел он на огород и увидел в темноте еще одного мальчика. Как его звали, не помню. Может, Авремэле, может, Винцукас. Да это и неважно. Подбежал Хаимэле к нему и заорал: «Уходи отсюда! Слышишь! Клад принадлежит мне!» — «Нет, мне!» — заупрямился тот. И мальчики вцепились друг другу в волосы. А в это время выглянула луна и осветила огород. Он был весь в ямках, как в оспинках. «Ты это сделал?» — спросил Хаимэле у своего соперника. «Нет, — ответил соперник. — До меня тут были другие, но они ничего не нашли». — «Чего же ты остался?» — «А я счастливый. Я обязательно найду…» И Хаимэле с этим счастливчиком копал до утра землю. Утром проснулся ксендз. Он перепахал огород и завел себе собаку по имени Рекс, которая очень любила хозяина и не очень любила бедных детей…
— А как же клад? — затаив дыхание, спрашиваю я.
— Не было никакого клада. Выдумали его люди. И правильно сделали. Выдумка — как соль. Кому — на рану, кому — в кашу. Я дам вам лопату, жулики, хотя это не та лопата, которой загребают золото. Ой не та…
— А ту собаку тоже звали Рекс?
— Всех собак зовут одинаково, Авремэле!
Хаим уходит в сарай и приносит новенькую лопату.
— Возьми.
— Спасибо.
Я принимаю из рук могильщика лопату. Винцукас кланяется Хаиму, по обыкновению сняв шапку. Но старик не замечает этого. Он стоит и о чем-то напряженно думает.
— Запомните, жулики: клад надо искать не под землей, а на земле. Ищите его среди живых и, ей богу, найдете: ведь вы сами — клад.
Мы выходим из хаты Хаима.
— Постойте! Куда вы? Выпейте немного молока.
— В другой раз, — оборачиваюсь я.
— В другой раз, — повторяет Хаим, провожая нас.
