Николай Асанов - Украденная душа
— Пан есть журналист?
— Да, — в некотором замешательстве отвечаю я.
— Из Москвы?
Я утвердительно киваю.
— Мать настоятельница монастыря Пресвятой Девы просит пана журналиста навестить ее…
Я невольно хватаюсь за косяк двери, потому что все вокруг кажется мне нереальным. Потом неловко кланяюсь, благодарю за приглашение и уверяю, что почту за честь посетить монастырь в любой удобный для настоятельницы час.
Поскольку церковь отделена от государства, я чувствую себя так, словно оказался на дипломатическом посту. Монахиня вздыхает с явным облегчением и произносит более торжественно:
— Мать настоятельница просит пана журналиста прибыть к двенадцати часам дня.
Затем губы у нее складываются в трубочку, как у человека, сюсюкающего перед ребенком, морщины на лице расправляются, она тихо отборматывает свою уставную фразу: «Во имя отца, и сына, и святого духа!» — склоняет голову и уходит. Я стою в дверях и смотрю ей вслед все с тем же ощущением полной нереальности происходящего. Однако косяк под моей рукой прочен и устойчив, как само мироздание. Только впереди, в коридоре, остатком видения взвивается на повороте длинная ряса монахини, похожая на шлейф платья, потом она исчезает.
2Я выхожу в сад, чтобы подумать о странном приглашении и о том, как вести себя во время будущего визита. В дверях сталкиваюсь плечом к плечу с Сиромахой. Он бледен, лицо его покрыто крупными, сверкающими на солнце каплями пота. «Уж не сорвался ли он со скалы?» — думаю я.
Сиромаха хватает меня за руку и громким шепотом спрашивает:
— Зачем приходила к вам эта старая ворона?
Такой шепот должен быть слышен далеко за каменной оградой гостиничного двора. Я невольно оглядываюсь.
— Я видел, что она прошла в ваш номер! — яростно шепчет Сиромаха.
Слышен свист «кошки» под скалой, — это бросает Володя. Второй новичок, забыв, что бросок делается в поучение ему, смотрит на нас. Мне кажется, что в его черных глазах затаилась нелепая злоба. Володя, заметив, что новички отвлеклись, сердито срывает «кошку» со скалы и принимается сматывать лестницу. Он проходит мимо нас, швыряет лестницу возле палатки и спрашивает:
— Что же, мне неделю вас обучать?
Из палатки доносится до противности резкий голос Зины:
— Завтра мы уходим в горы, Володя! Так и скажи своим новеньким…
Она появляется из палатки переодетая для прогулки. Теперь на ней нейлоновая кофточка и лаковые туфельки на высоких каблуках. Она медленно проходит мимо, бросая высокомерный взгляд на нас и покачиваясь на ходу. Но мы, уже втроем — приятель Сиромахи подошел беззвучно, словно подкрался, — не обращаем на нее внимания, что ее очень злит. Крепыш, в главах которого по-прежнему поблескивает непонятная мне ярость, вдруг спрашивает:
— Разве среди советских журналистов бывают отсталые элементы, которые верят в бога?
Мне очень хочется ответить грубостью. Но крепыш указывает на каменную скамью у стены, нагретую солнцем, и говорит:
— Давайте посидим рядком да поговорим ладком. Объясните, как мужчина мужчине, какие могут быть вас дела с монастырем? Что вы — журналист, я знаю по его рассказам. — Он тычет обкуренным желтым пальцем в сторону Сиромахи. — А я — мастер бурения Зимовеев. Вот и расскажите нам — не для отчета, а по совести, — зачем к вам приходила эта старая карга?
Глаза его все еще не утратили ярости. Я понимаю, что у геологов нет никакого права задавать мне эти вопросы, но в то же время их интерес занимает меня. В самом деле, визит монахини ко мне, вероятно, вызывает недоумение. Принужденно улыбнувшись, я объясняю:
— Игуменья приглашает меня в гости.
Теперь они таращатся на меня так, будто я заморское чудо. Мне становится смешно, однако я тут же вспоминаю, что я лицо в некотором роде официальное. И мне уже не до смеха! Не только этим моим соседям, но и самому становится несколько неловко. А как я должен держаться во время такого визита? Строго официально? Иронически? Занять профессиональную позицию газетчика, обязанного интересоваться всем, или притвориться частным лицом, которое совершает этот визит из чистого любопытства?
Геологи все еще смотрят на меня с недоумением, вот-вот отодвинутся, как от заразного больного. Но мне уже занятно, почему они приняли так близко к сердцу, появление монахини?
Я пристально оглядываю обоих. Они в одних годах, примерно по двадцати пяти. У Сиромахи тонкое, очень интеллигентное лицо, хотя я знаю, что он происходит из местных крестьян. Глаза у Сиромахи прозрачные, мечтательные. Да и характер такой же мечтательный, это понятно и из его воодушевленного поведения на работе, и из того необычно-радостного возбуждения, с каким он повествует о всех своих маленьких удачах.
Зимовеев приземист, по-видимому, очень силен, лицо у него грубое, сердитое, как у обиженного ребенка, с надутыми толстыми губами, с толстым носом, похожим на фигу, глаза черные, навыкате, похоже, что их никакая мечта не просветлит; он, должно быть, себе на уме, ко всему подходит практически, из всего пытается извлечь пользу. Вот и сейчас он словно бы прикидывает: а что может дать неверующему монастырь?
— Да, интересное гостеванье… — говорит он протяжно, словно за этими словами есть еще какой-то скрытый смысл.
Геологи таращат на меня глаза, а мне почему-то вспоминается все, что я знаю о церкви. Знаю о ней я до обидного мало. Кое-что о коварных приемах «уловления душ», отрывочные и неточные цитаты из библии, вроде «Устами младенцев глаголет истина!» или «Камо грядеши?» Впрочем, последнее, кажется, название романа.
Однако тут мне на память приходят события последних лет. Склады оружия, обнаруженные в подвалах нескольких костелов и предназначавшиеся для бандеровских банд; укрывательство тех же бандеровцев; разгром последних вооруженных отрядов и отречение церковных деятелей от подполья; и самое последнее — отказ униатской церкви от союза с католичеством.
Последнее событие произошло, можно сказать, на моих глазах. Торжественное собрание церковных иерархов, на которое были приглашены и советские и иностранные корреспонденты, речи представителей «белого» и «черного» духовенства о связи освобожденного народа с матерью родиной и православием, истерический визг какого-то прелата, прибывшего на этот собор из-за рубежа.
Но католическая церковь отнюдь не считает себя побежденной. Здесь, в городе, нет-нет да и появятся какие-то легаты папы римского. Это бывают порой просто туристы — из Франции, из Италии, а то и польские или румынские.
Католическая церковь умеет действовать через подставных и посторонних лиц. До последнего времени римскую церковь представлял здесь консул одного из сопредельных государств…
— И вы пойдете? — вдруг отрывисто спрашивает Зимовеев.
— Наше дело такое! — притворно вздохнув, отвечаю я. Мне и на самом деле интересно, зачем это я понадобился матери игуменье женского монастыря Пресвятой Девы.
— Что ты на товарища бычишься? — сердито говорит Сиромаха. — У него должность такая — корреспондент!
Последнее слово он произносит весьма уважительно, за что я в душе ему благодарен. Дело в том, что Зимовеев все еще смотрит на меня с таким подозрением, будто я собрался объявить себя новокрещенным.
— Ой, боюсь, что нам после этого визита станет жарко! — ядовито говорит Зимовеев, пристально глядя на Сиромаху. И морщится — это Сиромаха ударил его под скамьей своим подкованным шипами горным башмаком. Зимовеев не выдерживает, наклоняется и потирает ногу.
— Ну вот, — жалобно говорит он, — теперь синяк будет! — И обиженный его голос никак не вяжется с сердитым лицом и грубым характером. — А может, это и лучше, — продолжает он выпрямляясь, — что товарища корреспондента даже игуменья уважает!
Этот странный переход так поражает меня, что лицо мое, должно быть, становится совсем глупым. Даже опечаленный чем-то Сиромаха улыбается. А Зимовеев, вдруг повеселев, говорит:
— Слушай, а может, мы с ним вместе туда закатимся? Известно, не согрешишь, не покаешься, а покаявшись, и грешить легче!
Сиромаха не отвечает на этот вызов, но я вижу, как лицо его напрягается, словно он стиснул зубы, — каждый мускул становится каменным. Зимовеев торопливо оправдывается:
— Ну не буду, не буду! Уж и пошутить нельзя!
— Ты же комсомолец! Нашел, чем шутить, атеист! — тяжело выговаривает Сиромаха, замечая, что я наблюдаю за ним.
Мне действительно непонятно, что происходит с геологами, и от этого несколько тревожно.
Не в том же, в конце концов, дело, пойду я или не пойду с визитом в монастырь? Это-то их беспокоить не должно!
Я решаю взять быка за рога.
— А почему вас так беспокоят монастырские дела? — спрашиваю я.
Вместо какой-нибудь шутки, которую я надеюсь услышать в ответ, я вдруг слышу злое шипенье Зимовеева:
