Карпов Васильевич - Портрет лейтенанта

– Так побьют же, - упорствовал мой батя.

– Побьют не сразу. Еще повоюем. А может быть, и не побьют - успеют наши. Повернем сейчас спиной вон к тому болоту, чтоб нас и в хвост и в гриву не долбили, и пусть они попробуют сунуться на дорогу.

Недалеко от шоссе, в какой-то сотне метров, раскинулось огромное болото. Танки попятились к нему, автоматчики, прячась за машины, перебежали к болоту и оттащили туда раненых. Первые же машины немцев, ринувшиеся было по дороге, были разбиты вдребезги, наши ударили по ним сбоку из пушек. Тогда гитлеровцы сосредоточили огонь на небольшом пятачке, занятом остатками отряда.

Некоторое время наши все же держались. Но людей оставалось все меньше и меньше. Положение было безвыходное.

– Загоняйте танки в трясину, - приказал лейтенант. - Не станут они для фашистов трофеями.

Уцелевшие четыре машины двинулись задом в болото. Когда над водой остались одни башни с орудиями, а немцы были уже совсем близко, лейтенант спросил отца:

– Тебя как зовут?

– Сержант Колосков.

– Я имя спрашиваю.

– Дмитрий.

– Так вот, Митя, ты как механик-водитель свою задачу выполнил. Забирай других танкистов, всех, кроме наводчиков орудий, и уводи через болото. Вы еще пригодитесь. А мы здесь повоюем. Возьми вот!

Он подал отцу этот самый снимок и попросил:

– Если когда-нибудь встретишь майора, - он назвал очень простую русскую фамилию, - скажи ему, что я погиб честной смертью. Не встретишь этого майора на войне, останешься жив, найди его в городе… - Лейтенант назвал всем известный город средней полосы России: или Орел, или Воронеж, или Брянск, или Пензу, отец не запомнил. - И, как я погиб, расскажи.

Отцу жутко стало: молодой, здоровый, живой человек говорит о себе как о мертвом.

– Может быть, отойдем вместе, товарищ лейтенант? Вы сделали, что можно!

– Нет, дорогой сержант, меня отходить отучили раз и навсегда. А теперь собирай танкистов - и марш в лес!

С большим трудом пробирались по болоту уцелевшие танкисты. Они попали к своим, когда наши войска уже прошли участок, где сражался подвижной отряд. Бойцы узнали, что остатки роты автоматчиков погибли.

Колосков помолчал. Молчали и офицеры, ожидая конца рассказа.

– Мой отец был на фронте до последнего дня войны. Освобождал Прагу. Со многими людьми сталкивала его и разлучала война, но майора, о котором говорил лейтенант, так нигде и не встретил. Да к тому же фамилию его забыл. Сам не думал остаться живым. Столько пережить довелось. Дважды был ранен, четыре раза горел в танке. Прошел тысячи километров. Сотни фамилий спутались в его голове. Не только фамилию - город по сей день припомнить не может, знает одно: всем известный город в средней полосе России, с очень простым названием - не то Воронеж, не то Пенза, не то Орел, не то Брянск. Поэтому и считает себя виновным перед погибшим лейтенантом. Что-то очень важное для него было в тех словах, которые он должен был передать майору. Когда я поехал в военное училище, отец сказал: «Возьми эту фотографию и прикрепи на видном месте, ты будешь за свою жизнь со многими офицерами встречаться, может быть, кто-нибудь признает его». Четыре года вожу я с собой эту карточку, привык к нему, - Колосков кивнул на портрет лейтенанта, - он вроде члена нашей семьи стал. И вдруг сегодня вот эта история с полковником.

Когда Колосков закончил, офицеры, перебивая друг друга, стали высказывать различные предположения.

– Может быть, Теремов тот самый майор и есть? Не всю же жизнь он полковник, в сорок третьем вполне мог быть майором.

– Нет, наверное, майор этот, он же наш Теремов, чем-нибудь сильно обидел или даже оскорбил лейтенанта, раз он так настойчиво о своей честной смерти хотел сообщить.

– Наш командир крут неимоверно. Тем более во время войны, вполне мог обидеть.

– Нет, братцы, - сказал Колосков, - полковник хоть и строг, но поступить несправедливо не может. Все что угодно, только не это. Теремов службист, но не самодур. Кого из нас он оскорбил или обидел?

Офицеры молчали.

– Тогда почему он был так взволнован? Я никогда его таким не видел, - заметил кто-то.

– А может быть, он сам и есть вот этот лейтенант? - вдруг воскликнул Семушкин. - Смотрите, они похожи.

Лейтенанты склонились к фотографии, снятой со стены.

– Верно, похожи.

– Особенно глаза. Такие же строгие.

– Да и рот, подбородок, смотрите.

Однако все опроверг опять же Колосков, рассудительно заметив:

– Не может он оказаться нашим Теремовым. В сорок третьем, судя по фотографии, лейтенанту было лет двадцать - двадцать два. Значит, сейчас должно быть лет сорок. А Теремову уже далеко за пятьдесят.

– Наверное, они служили вместе до войны или на фронте…

– Ну и что? Надо бледнеть по этому поводу? - скептически заметил Семушкин. - Вот ты увидишь мою фотографию лет через двадцать, будешь в обморок падать от счастья?

Офицеры засмеялись. Не успели они успокоиться и высказать новые догадки по поводу очень любопытного происшествия, как вдруг распахнулась дверь и, к всеобщему удивлению, вошел полковник Теремов.

Вошел стремительно. Опять бледный и взволнованный. Волнение отражалось во всем - и в беспокойных, быстро бегающих глазах, и в порывистых жестах, и даже в неровном торопливом дыхании.

Теремов сразу же направился к кровати Колоскова, но, не обнаружив портрета, окинул присутствующих тревожным взглядом. Увидев портрет на столе, он шагнул к столу, взял в руки фотографию и буквально впился в нее глазами.

– Не может быть, - прошептал полковник и тут же почти крикнул: - Не может быть!

Офицеры, не понимая, что он имеет в виду, молчали. Теремов нашел глазами Колоскова:

– В сорок первом не было погон. Значит, он жив?

– Отец всегда говорил о нем как о погибшем, - как-то виновато ответил Колосков.

– Но откуда погоны? Их ввели в сорок третьем, - сказал Теремов.

– Он погиб в сорок третьем, - стал объяснять Колосков. - Бой, о котором говорил отец, произошел под Смоленском, когда фашистов гнали на запад.

Полковник нетерпеливо перебил:

– Невероятно! Как он мог погибнуть в сорок третьем, если в сорок первом… - Теремов не договорил и вновь воскликнул: - Невероятно! Он жив, воюет, а мне ничего не известно…

– Простите, товарищ полковник, может быть, он просто похож на того, о ком вы думаете? - спросил Колосков.

– Похож? - переспросил Теремов. - Да я его из тысячи одинаковых узнаю. Это он. И взгляд. И родинка вот маленькая на щеке. Сомнений быть не может - это Саша!

– А кто он? - осторожно спросил Семушкин.

– Кто? Разве я вам не сказал? Это мой сын Александр… Лейтенант Александр Теремов.

Полковник, уже несколько овладевший собой, обратился к Колоскову:

– Прошу вас, пойдемте ко мне и расскажите, пожалуйста, все, что вы знаете о Саше.

Колосков последовал за командиром.

Полковник слушал очень внимательно. Когда Колосков умолк, Теремов долго сидел, ни о чем не спрашивая, не произнося ни слова. Мыслями он был очень далеко. Лейтенант понимал это, старался не мешать. А в памяти полковника всплывали самые дорогие дни, связанные с сыном, неторопливо проплывали картины его собственной молодости.

Счастье

Николай Петрович Теремов начинал службу в двадцатых годах. Отец погиб на германском фронте. Мать ходила по деревням, работала и просила милостыню - надо было кормить детей. На дороге ее и свалил тиф. Остались двое. Брат Сергей беспризорничал, а потом работал в Вязьме стрелочником. Николай коротал детство в сиротском приюте. Вырос в худого, жилистого, не по годам серьезного парня. После детдома поступил учиться на рабфак - там давали койку в общежитии и питание. В 1922 году пришло время служить в Красной Армии. Вот здесь только и началась у него настоящая жизнь: чистая, сытая, интересная, радостная.

Стала ему армия и отцом, и матерью, и семьей. Прирос Николай сердцем к колючей, ласковой, теплой шинели навсегда. Решил стать командиром. Ничего не видел выше и прекраснее этого звания. Его наставниками были отчаянные рубаки гражданской войны. Их имена связаны с легендарной Каховкой и Волочаевском. Они гнали Юденича, Деникина, Колчака, Врангеля… Совсем еще молодые, но уже вошедшие в историю. Ну взять хотя бы командиров полков и дивизий, с которыми приходилось встречаться в те годы Николаю: Константину Константиновичу Рокоссовскому было двадцать шесть, Ивану Степановичу Коневу - двадцать пять, Родиону Яковлевичу Малиновскому - двадцать четыре.

Службу Николай любил до самозабвения. Казалось, этой любви достаточно, чтобы сделать его счастливым на всю жизнь. Но судьба, суровая к нему в детстве, будто решила вознаградить за былые страдания, послав ему еще одну любовь.

Звали ее Лида. Она училась вместе с Николаем на рабфаке. Стройная и ладная, Лида первой в рабфаковском общежитии надела спортивную форму и вышла играть в волейбол. В те годы такое было в диковинку.