Роман Солнцев - Красная лошадь на зеленых холмах
— Чего разнюнился, — прошептал яростно белоголовый парень. — Вон туда беги! Один туда побежал в зеленой куртке, понимаешь? В зеленой, с красными такими хреновинами на рукавах, понимаешь? Ну?
Алмаз, не открывая лица, кивал. По щекам его текли слезы.
— Эй, — донеслось из автобуса. — Поехали, хватит. Чего еще там? Лошадь не видели?
Выглянула одна из бабок:
— Фарид, чего остановился? Не твое это дело, Фарид!
Фарид скрипнул зубами, поднялся с земли, подошел к автобусу и вежливо-язвительно сказал:
— Пешком идите, товарищи…
И спросил у парней:
— Ну, что делать-то? Надо лошадь расковать.
Парни хмурились и отворачивались. Никто с лошадьми не имел дела. Парень с белыми волосами тоже расстроился, рванул ворот рубахи, нагнулся, разглядывая копыта.
Алмаз утер шишками скатанных рукавов лицо, тихо спросил:
— Лошадь освобождать надо?
— Да освободить, освободить… А что?
Алмаз кивнул, но от стыда и ужаса за людей, поиздевавшихся над животным, не мог толком говорить по-русски. Пошевелил пальцами:
— Дай нож, молоток, плоскогубцы дай. Все дай.
Фарид метнулся к машине, белоголовый обрадовался и хлопнул Алмаза по спине. Алмаз был сыном конюха и знал, как можно отбить подковы. Словно во сне, он соображал. Конечно, можно было бы просто отрезать копыта, по дуге, там, где сидят гвозди, но как потом лошадь? Остатки копыт кровоточить начнут, растрескаются… Он решил снять подковы, осторожно разогнув плоские концы гвоздей, закрученные плоскогубцами во время ковки, и выбить их сверху отверткой или рашпилем…
Подошел к мерину. Старая умная лошадь покорно стояла, она не могла лечь или упасть — все четыре ноги были прихвачены нарастяг, она могла только стоять, чуть повиснув животом, и ждать…
— Но, но, алтын ат… золотой мой конь… тише…
Алмаз погладил холку, уши, черные губы, белое пятно от ушей к храпу, лошадь поворачивала голову и жалобно глядела на него огромными фиолетовыми глазами. Она была с уздечкой, значит, из какого-нибудь ближайшего колхоза, но где хозяин? Видно, когда отлучился, увели конягу — и вот, как скульптуру, здесь поставили. Старая, вислогрудая, с мохнушками на бабках, с репьем и кусочком красной проволоки в хвосте, она стояла и ждала.
Алмаз встал на колени, положил на землю шляпу. Сказал лошади:
— Теперь тихо, мой золотой…
Шофер Фарид, белоголовый парень и еще один держали на всякий случай ногу лошади. Начали с опасных — задних.
А вокруг трещали звезды электросварки и шипели полумесяцы автогена, гудела, дергалась земля под свайными молотами и экскаваторами, с надсадным ревом проползали груженые КрАЗы и БелАЗы по неровным бетонным дорогам, в котлованах рылись бульдозеры, в небесах щелкали и гнусаво пищали сигналами башенные и мостовые краны. Везде — в небесах, на земле и под землей — работал хороший народ, и лишь где-то покатывались со смеху трое очень плохих людей, которые страшно обидели Алмаза в его лучший день, но он их обязательно найдет. Вот только поможет лошади и пойдет искать…
— Тихо, мой милый, тихо, моя золотая… — путая мужской и женский род, бормотал Алмаз.
Все получалось. Он осторожно выколачивал гвозди из старых, слоистых, желтых копыт, отвертка порой била в сторону, резала роговое вещество, но лошадь этого обычно не чувствует.
— Гады… — шептал над головой Алмаза белоголовый. — Уж думал, здесь таких нету… Н-ну, я вас еще встречу! Двоих запомнил, как тещу родную… как дядю двоюродного…
Алмаз еле успел отпрянуть — копыто взлетело, одна нога освободилась.
— Тихо, тихо… — начали уговаривать конягу все, кто стоял рядом. Из автобуса смотрели, страдая там от духоты. Бабай в темных молодежных очках вышел, скривил синие губы, погладил Алмаза по голове… Алмаз принялся за следующую ногу.
— Наверное, электросваркой, — говорил один из парней. — Один контакт к раме, другой к копыту… А?
— Волосы опалены, гребенкой пахнет… Наверное, автогеном жарили. Неужто баллон тащили? Нет, конечно, электросварка. Здесь и подключились, вон переносной трансформатор…
Со всех сторон катился гул рабочего дня. Сотни, тысячи, десятки тысяч людей сновали, суетились, мелькали средь красного и черного леса, средь железных и бетонных колонн, они были в касках, с электродами в руках, с домами, с лопатами… Все колебалось в синей воде зноя…
Оторвав плоской фомкой последнее копыто от рамы, Алмаз обошел лошадь, разгибаясь на ходу, поднял и надел шляпу.
Лошадь осторожно ступила раз, другой.
— Ну, лошадь, иди, — сказал парень с белыми волосами. — Второй раз не посмеют… А хозяин найдется. Нам бы этих поискать…
И снова ярость схватила Алмаза изнутри, словно живот скрутило — так больно, и он неожиданно для себя резко спросил:
— Я искать буду?
— Пошли. Если что, держать будешь… А я бить буду.
Автобус уже гудел, приглашая пассажиров. Алмаз махнул рукой. Белоголовый парень подмигнул жестким синим глазом, и они быстро пошли к вагончикам.
— Тебя как зовут?
— Алмаз. А тебя?
— Меня — Толя Белокуров. Ты что сюда едешь?
— На работу хочу.
— Устроим.
— Я работать хочу. У меня паспорт есть.
— Устроим. Вот что, ты подожди меня, малай, здесь, я сначала зайду один… Я с ними поговорю. Лады?
Алмаз беспомощно улыбнулся. Он вытер руки о штаны и сел на высокий ящик. Заметил сбоку иностранные буквы. Из-за границы что-то привезли, может, станок какой… По сухому дереву ползла красная божья коровка.
Алмаз судорожно вздохнул и, шевеля лопатками, с трудом сорвал с себя влажную рубаху. Он принялся с нетерпением ждать Анатолия Белокурова.
2
Утро сегодня было такое звеняще-радостное, что петух, попытавшись передать его огненную мощь, сорвал голос, закудахтал, как курица, и с позором провалился в дебрях сеновала.
Алмаз спал, как всегда, в закрытом лабазе, на топчане. Он проснулся от этого забавного крика и долго посмеивался, глядя перед собой в темноту.
По мере того как над лабазом поднималось солнце, сначала малиновое, потом красно-оранжевое, потом желтое, выхватывая из темноты веники, ремни, старые уздечки, косы и детские коньки-снегурочки, по мере того как оживали эти предметы, висевшие на разном расстоянии, возникал и мир: и в этом мире крохотная деревушка Под-каменные Мельницы, на зеленых холмах, средь оврагов и белогалечных родников, деревушка, в которой жили и умерли предки Алмаза, жили его родители, братишки и две бабушки. Отсюда он сегодня уедет, и кто знает, когда вернется. Алмаза ждут скитания, нелегкий труд, новые товарищи.
Он вскочил с топчана, сбив на пол тяжелый электрофонарик, поднял — проверил: светит. Теперь здесь будет спать Ханиф.
Алмаз толкнул дверь, постоял перед красными дровами, освещенными солнцем, перед красная избой в глубине двора и, ежась, вышел.
Во дворе не осталось ни травинки — выщипал и выбил скот.
Алмаз надел галоши и зашаркал к огороду.
— Га-га-га! — заговорили гуси в загоне, вытягивая шеи, размахивая крыльями все враз, как будто и не спали. Среди них был лучший друг Алмаза — гусь по кличке Профессор. Он внимательно поглядел на парнишку и начал укоризненно качать головой: «Уезжаешь?»
Другие друзья-приятели тоже просыпались: древний тополь, мощный, поднебесный, был полон воробьиного гомона и свиста. Иногда он казался Алмазу стаей зеленых птиц, привязанных к земле десятью толстенными канатами; воробей уговаривают этих птиц, щекочут, толкают, подмигивают, мол, давайте улетим… но канаты держат.
Внутри тополя маячил прозрачный человечек с лопатой, который его посадил, — дед Алмаза, горбоносый, смуглый старик в шляпе.
— Салям, — буркнул Алмаз дереву.
Алмаз вернулся во двор, свистнул — из конуры вылезла собака без имени, она недавно у Шагидуллиных. Прежняя пропала, наверное, застрелили на шоссе — говорят, туда бегают собаки смотреть на проходящие машины… А» та еще без имени — отец сказал, что назовет ее, когда щенок покажет характер. Алый язык до полу, прижимается то левым ухом, то правым к земле и скулит, и виляет не хвостом, а всем задом. Алмаз хмыкнул, собачка подбежала к нему, лизнула галошу. Она еще не понимала, что молодой хозяин уезжает. Он нагнулся, погладил щенка по голове…
Корова Зорька жевала у себя за загородкой, она сопела так шумно, словно ее обидели. Но ее никогда не обижали. Вечером возвращалась с пастбища, рогами нажимала на железный рычаг калитки — калитка открывалась. У крыльца Зорька шумно нюхала землю и, не найдя ничего, обиженно мотала головой, пересекала двор — нагибала рота и пила воду из ведра, затем скрывалась в хлеву. Появлялась мать с подойником; поправляя платок, шла к корове. Подоив, несла ей в тазу поесть… Вскоре корова выходила из хлева, ложилась под окнами избы возле крыльца и долга здесь лежала, мешая прохожим, но ее не гнали, обходили, ласково отводя в сторону огромные рога.
