Терри Биссон - Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

Уолтер Миллер, Терри Биссон

Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

(Святой Лейбовиц – 2)

Примечание

Этот вымышленный Устав ордена святого Лейбовица представляет собой адаптацию Устава бенедиктинского ордена, обосновавшегося в юго-западной пустыне после падения Великой цивилизации, но не подлежит сомнению, что выдуманный монах из аббатства Лейбовица не всегда соблюдал его столь же истово, как монахи ордена святого Бенедикта.

Разрешение на публикацию любезно предоставлено издательством «Литургическая пресса» из Колледжвилля (Миннесота) с правом цитирования перевода Леонарда Дж. Дойля «Устава для монастырей святого Бенедикта»; авторские права 1948 г. принадлежат ордену святого Бенедикта.

Глава 1

«Слушай, сын мой, наставления своего учителя и да склони ухо к своему сердцу».

«И тем не менее, кто бы ты ни был, тот, кто спешит к небесной отчизне, исполни, да поможет тебе Христос, тот минимум Устава, что написан нами для начинающих; а затем, по прошествии времени, под Божьим покровительством ты достигнешь высочайших вершин тех доктрин и добродетелей, о которых шла речь выше».

Между этими фразами, написанными примерно в 529 году н. э., в Темные Века, лежат безыскусные предписания святого Бенедикта относительно образа жизни в монастырях, которые существовали даже во мраке, оставшемся от Magna Civitas[1].

Пока брат Чернозуб Сент-Джордж, явившийся из самовольной отлучки, сидел, подрагивая, в полутемном коридоре перед залом заседания и ждал, когда трибунал окончательно определит ему меру наказания, он вспоминал, как старший дядя взял его с собой посмотреть на Женщину Дикую Лошадь в ходе племенной церемонии Кочевников равнин, когда дьякон (Полукровка) Коричневый Пони, который в то время прибыл на равнины с дипломатической миссией, пытался с помощью святой воды изгнать владевших ею шаманов и заставить ее дух покинуть зал совета. Незадолго до этого вспыхнул бунт, состоялось покушение на персону молодого дьякона, тогда еще не кардинала, и нападавшие на него шаманы («дьявольские лекари») все скопом были казнены только что окрещенными кочевниками. Чернозубу тогда было всего семь лет, и он не увидел Женщину, но старший дядя настаивал, что она присутствовала в дыме костра, пока не начался шум. Он верил дяде так, как, наверное, не верил отцу. Позже, еще до возвращения домой, он видел ее дважды – один раз, когда она, обнаженная, скакала на неоседланной лошади по гребню хребта, и еще раз – в слабых отсветах костра, когда она в облике Ночной Ведьмы слонялась за оградой поселения. Он отчетливо запомнил, что видел ее. Ныне же его связь с христианством требовала, чтобы, возвращаясь к своим воспоминаниям, он считал их детскими видениями. Одно из самых неправдоподобных обвинений в его адрес гласило, что он спутал ее с Матерью Божьей.

Трибунал продолжался. В холле не было часов, но прошло не менее часа с того времени, когда Чернозуб получил право свидетельствовать в свою защиту, а затем был выставлен из зала заседаний, который на самом деле был трапезной аббатства. Он пытался не думать ни о причине задержки, ни о смысле того факта, что по чистому совпадению слушание возглавлял тот самый дьякон, ныне кардинал (Красный Дьякон), Коричневый Пони, взявший на себя роль amicus curae[2]. Кардинал прибыл в монастырь от папского престола всего неделю назад, и, хотя об этом не оповещалось, было отлично известно, что основная цель его пребывания здесь заключалась в необходимости обсудить с аббатом, кардиналом Джара-дом, избрание папы (третье за последние четыре года), которое будет незамедлительно организовано после того, как нынешний папа кончит агонизировать.

Чернозуб так и не смог решить, пойдет ли ему на пользу участие в судилище знаменитого кардинала Полукровки. С той же ясностью, с которой он помнил ночь изгнания злых духов, он помнил и то, что в те дни Коричневый Пони был не особенно расположен к Кочевникам равнин – и к диким, и к усмиренным. Кардинала вырастили сестры матери на территории, завоеванной Тексарком. Ему рассказали, что его мать, Кочевница, была изнасилована тексарским кавалеристом и ребенка она бросила на руки сестер. Но в последние годы кардинал освоил язык Кочевников и потратил много времени и усилий, добиваясь альянса между диким народом равнин и папством в изгнании, нашедшим себе убежище в Валане, что в Скалистых горах. В жилах Чернозуба тоже текла чистая кровь Кочевников, хотя его покойные родители были перемещены в места, где тянулись сельские угодья. У его матери не было кобылы, и посему он не обладал никаким статусом среди диких племен. Его этническое происхождение не давало ему никаких преимуществ в монашеской жизни; собратья терпимо относились к этому его недостатку, если не считать вопросов веры. Но в так называемом цивилизованном мире, лежащем за пределами монастыря, считаться Кочевником было довольно опасно, разве что он обитал на равнинах.

Чернозуб слышал громкие голоса, доносящиеся из трапезной, но не мог разобрать ни слова. Так или иначе, но для него все кончено, не осталось ничего, кроме последней кары, и не подлежало сомнению, что это будет тяжелее всего.

В нескольких шагах от скамейки, сидя на которой, он ждал приговора, была ниша, а рядом стояла статуя святого Лейбовица. Брат Чернозуб сполз со скамейки и направился к статуе помолиться, тем самым нарушив данное ему последнее указание: сидеть здесь, никуда не уходить. Похоже, у него вошло в привычку нарушать обет послушания. «Даже собака будет сидеть на месте», – напомнил ему ехидный внутренний голос.

Sancte Isaac Eduarde, ora pro me![3]

Преклонять колена перед образом предписывалось так близко, что Чернозуб не мог, подняв глаза, увидеть лица святого, поэтому предпочел молиться у его босых ног, стоящих на вязанке хвороста. Но он и так до мельчайших подробностей знал выражение этого старого морщинистого лица. Он помнил, что, когда впервые оказался в аббатстве, его преосвященство Гидо Гранеден, тогдашний аббат, приказал вынести статую из своего кабинета, традиционного места ее обитания, и поместить в коридор, где она ныне и стояла. Предшественник Гранедена совершил кощунство, приказав выкрасить прекрасную старинную деревянную статую в «живые цвета», и Гранеден, который любил статую в ее подлинном виде, не мог вынести ни ее теперешнего обличья с намалеванной жеманной улыбкой, с закатившимися под лоб точками зрачков, ни запахов и звуков, исходивших от реставраторов, работавших in situ[4]. Чернозуб никогда не видел полностью раскрашенную статую, ибо к его прибытию голова и плечи деревянного изображения уже освободились от грубых напластований краски. Временами какой-нибудь небольшой участок обрабатывался фосфорной кислотой, которую стряпали братья фармацевт и уборщик. Как только краска начинала вздуваться, они старательно обдирали ее, стараясь не повредить дерево. Процесс шел очень медленно, и Чернозуб провел в аббатстве не меньше года, когда реставрация подошла к концу; но к тому времени пустое пространство в кабинете аббата было отдано шкафу с папками, так что статуя осталась стоять в коридоре.

Реставрация, по крайней мере по мнению тех, кто помнил первоначальный вид статуи, была еще не завершена. Порой брат-плотник останавливался в коридоре и, неодобрительно хмурясь, принимался зубочисткой прочищать морщинки у глаз или же тонкой шкуркой проглаживать меж пальцами. Он беспокоился, не пострадает ли дерево, с которого сдирают краску, часто протирал его маслом и любовно полировал. Статуя была вырезана примерно шестьсот лет назад, когда Лейбовиц еще не был канонизирован, скульптором по имени Финго, и блаженный являлся ему в видениях. Близкое сходство облика статуи с посмертной маской, которую Финго никогда не видел, явилось доводом в пользу канонизации, поскольку подтверждало реальность видений Финго.

После Святой Девы Лейбовиц являлся любимым святым Чернозуба, но пора было возвращаться. Он перекрестился, встал и с собачьей покорностью поплелся к скамье, на которой ему предстояло «сидеть и не двигаться». Никто не видел его за молитвой, кроме живущего в нем чертенка, который обозвал его лицемером.

Чернозуб отчетливо помнил, как он в первый раз обратился с просьбой освободить его от конечных обетов как монаха ордена святого Лейбовица. Многое произошло в тот год. До него дошли известия о кончине матери. В том году аббат Джарад получил красную шапку от папы в Баланс; в том же году Филлипео Харг был коронован как Ханнеган Тексарский Седьмой, корону возложил его дядя Урион, архиепископ имперского города. Но, может, самым главным было то, что шел третий год трудов Чернозуба (порученных самим преосвященным Джарадом) по переводу всех семи томов Liber Originum[5] преподобного Боэдуллуса. Труд старого монастырского автора (являющийся высокоученой, но весьма умозрительной попыткой реконструировать по последующим свидетельствам достаточно правдоподобную версию истории самого темного из столетий – двадцать первого), написанный на причудливой неолатыни, предстояло перевести на самый сложный из временных языков – на родной язык брата Чернозуба, диалект Кузнечиков Кочевников равнин, у которых, до завоевания Ханнеганом II (3174 – 3175 гг. до н. э.) тех мест, что когда-то именовались Техасом, даже не было приемлемого фонетического алфавита.