Александр Шевченко - Под звездами
По обочинам из снега торчали изуродованные остовы танков и автомашин, а иногда метель неожиданно выбрасывала из темноты несколько черных, занесенных снегом изб, деревья, поднявшие изломанные ветви. «А ведь здесь люди жили... Где они теперь?.. Разорена, опустела земля...»
К рассвету метель стала утихать. Прошли уже около тридцати километров. Шпагин устал, жадно хватал он ртом морозный воздух, и все же ему было жарко. Хотелось остановиться и лечь в снег хоть на несколько минут, чтобы перевести дыхание и вытянуть ноги, но останавливаться было нельзя: надо к рассвету дойти до деревни — и он все шел и шел, с трудом переставляя тяжелые, непослушные, словно чужие ноги и уже не спрашивая себя, скоро ли будет привал, и ни о чем не думая; в тяжелой голове гудело, каждый удар сердца отдавало острой, пронизывающей болью в висках.
Радостные крики солдат: «Деревня! Заборовье!» словно встряхнули Шпагина. «Дневка здесь...» — подумал он и бодрее зашагал вперед.
Движение волной прокатилось по колонне, солдаты оживились, заговорили.
Вскоре из деревни донесся глухой, прерываемый ветром лай собак; лошади в колонне ответили ему ржанием, а затем на склоне высокого холма, в пепельном свете занимающегося утра показались темные бесформенные пятна домов.
В деревню вошли, когда уже стало светать.
Заборовье стояло на берегу большого озера, окаймленного неровной полосой леса.
Шпагин остановился на холме под могучей кряжистой березой, широко разросшейся на свободе. Иней плотно облепил каждую, даже самую тоненькую ее веточку, и береза стояла белая, нарядная. Медленно падали редкие пушистые снежинки, на острых гребнях сугробов ветер вил тонкие змейки, кружил подхваченную где-то солому. Мягкими волнами к самому горизонту уходили широкие просторы слегка всхолмленных полей. Кое-где по косогорам и в низинах были разбросаны заснеженные рощицы мелкого осинника и кусты ивняка. Там, где белая равнина сливалась с лилово-серым небом, подобно огромным клубам пара поднимались вверх и рассеивались облака белесой снежной изморози, открывая большой багровый диск солнца, окруженный туманным оранжевым сиянием.
То была обычная, знакомая с детства картина русской равнины зимой. Сейчас она казалась Шпагину полной высокого покоя и величавой красоты. Неяркое солнце бросало на его лицо, поросшее жесткой светлой щетиной, теплый красноватый свет. Суженными, влажными от ветра глазами напряженно всматривался он в окружающее, на лйце застыло серьезное, пытливое выражение, казалось, оно изнутри озарено светом глубокой, сильной мысли. И вдруг лицо его смягчилось, и он растроганно и тихо прошептал:
— Вот она, Родина, русская земля!..
Среди чистых и ясных линий снежных полей резким контрастом чернели развалины Заборовья. Повсюду засыпанные снегом груды кирпича с торчащими печными трубами, нагромождения обгоревших бревен. На сохранившихся домах тоже следы пожара: у одного чернела опаленная огнем стена, у другого зияли темные провалы окон. Но и тут, среди этого хаоса разрушения, была жизнь, вечная, неистребимая жизнь: над уцелевшими избами, по самые окна заваленными снегом, ветер трепал поднимающийся из труб плотный белый дым и разносил над деревней особенный, приятный запах горящих смоляных дров.
Широкой улицей батальон подошел к двухэтажному кирпичному зданию с закопченными стенами. Крыша уже наполовину была покрыта новым тесом. Перед зданием на двух свежеоструганных столбах висел большой фанерный щит. На нем был изображен молодой красноармеец с гневным лицом, в высоко поднятой руке он сжимал автомат, внизу было написано крупными буквами: «Воин Красной Армии! В деревне Заборовье гитлеровцы убили 68 жителей, сожгли 40 домов, разрушили МТС. Мсти фашистским захватчикам!»
Батальон встретили высланные вперед квартирьеры. Круглолицый, с вьющимся светлым чубом, спадавшим на лоб мелкими завитками, лейтенант был озабочен и беспокойно оглядывал солдат округленными глазами. Рядом с ним стояла молодая женщина в темном грубошерстном пиджаке; хотя; почти совсем рассвело, в руке у нее горел ветровой фонарь. Лейтенант начал громко и решительно докладывать Арефьеву, что во всей деревне найдется не более трех десятков уцелевших домов и что людей едва ли удастся разместить в них. По мере того как он говорил, сухое с ввалившимися щеками лицо Арефьева темнело, и лейтенант говорил все тише, неувереннее и сбивчивее.
— Вижу, вижу... Что же делать прикажешь?.. — перебил его Арефьев и вопросительно вскинул серые, немного навыкате глаза на щит с красноармейцем, словно ожидая от него ответа на свой вопрос. — До следующей деревни восемь километров, идти нельзя — рассвело, да и солдаты устали...
Лейтенант в замешательстве молчал, не спуская с Арефьева округленных глаз. В разговор вступила женщина с фонарем.
— Куда же вы пойдете? И дальше то же, если не хуже: где немец побывал, все разорено. Мы сами потеснимся, а вас устроим. У нас рига теплая есть — туда можно человек сорок поместить...
Женщина говорила мягким грудным голосом, робея оттого, что ее слушали десятки незнакомых людей. Арефьев спросил, нельзя ли достать в колхозе сена для лошадей. Женщина грустно покачала головой. Во всей деревне нет даже соломы, неизвестно, чем продержится скот до весны.
— Вы не удивляйтесь, — добавила она, — на пустом месте, сызнова начинаем хозяйство строить!
Квартирьеры стали разводить батальон по избам.
В разные стороны потянулись группы солдат, заскрипели сани, переваливаясь через высокие сугробы, захлопали двери; остервенело лаяли собаки, раздавались крики; перебегали из избы в избу, кого-то разыскивая, связные.
Шпагин обошел избы, выделенные его роте, распределил по ним людей, а затем со своим ординарцем Балуевым направился в избу для офицеров. В избе было темно, густой фиолетовый свет раннего утра едва пробивался сквозь небольшое окно, затянутое сверкающим ледяным узором, остальные окна были заколочены снаружи досками.
Шпагина встретила простоволосая старушка, в солдатской телогрейке и черном шерстяном платке, накинутом на плечи. Она держала перед собою самодельную коптилку, прикрывая рукой трепещущий огонек величиною с горошину; свет коптилки теплыми подвижными бликами падал на темное сухое лицо женщины, изрезанное глубокими морщинами, на ее седые волосы.
— Проходи, милый, проходи... Иззяб, чай... В этакую стужу идти-то — не дай бог!
От ее старых добрых глаз, глядевших внимательно и приветливо, от ее негромкого певучего голоса Шпагину
Сразу стало легко, свободно, словно он вернулся в родной дои, и старая женщина показалась ему похожей на его бабушку Аграфену, какой он помнил ее с детства.
— Спасибо, бабушка!
Балуев, нагруженный трофейным ранцем из пестрой телячьей шкуры и несколькими вещевыми мешками, протиснулся в дверь.
— Что у тебя темно, хозяйка? — закричал он, остановившись посреди избы и сбрасывая с себя мешки.
Керосину нет, сынок. У нас и то хорошо, другие совсем огонь не вздувают, — ответила старушка нараспев, снизу вверх разглядывая Балуева, который был выше ее на две головы.
А вот мы сейчас свою трехдюймовую засветим! — засмеялся Балуев и зажег лампу, сделанную из снарядной гильзы.
Шпагин опустился на скамейку около стены и вытянул ноги, чувствуя, как отходят натруженные мышцы.
В углу на полке стояли иконы, перед ними висела лампадка голубого стекла в форме летящего голубя!; какие-то святые с темными суровыми лицами строго и укоризненно глядели с икон на Шпагина. Подоконники были заставлены цветами в больших консервных банках.
Печь, некрашеный стол, две скамейки грубой ручной работы, железная кровать, застланная темным одеялом. Видно было, что люди, жившие здесь, перенесли страшное разорение и еще не оправились от него. Но в чистоте, которая была в избе, в аккуратно заштопанном одеяле на кровати, в добела выскобленном столе угадывалась та ежедневная деятельная борьба, которую вели здесь с нищетой и разором.
Через несколько минут Шпагин почувствовал, что согревается. Ощущение было такое, будто холод проступает на поверхность тела и по коже стекает с рук и ног.
Послышались частые шаги по ступенькам, и в избу вбежала девушка. Невысокого роста, в солдатском полушубке, ватных шароварах, валенках и шапке.
За девушкой вошли Пылаев и высокий молодой офицер с санитарной сумкой в руке.
— Здравствуйте! Ой, замерзла! Невозможно, какой мороз! В сосульку превратилась! — воскликнула девушка. Стряхнув на пол меховые рукавицы и сняв шапку, она бросилась к печке и стала шлепать красными от холода руками по горячей стенке.
Девушка была очень юной. Верхняя губа у нее была по-детски приподнята, нежное, разрумянившееся на морозе лицо сияло свежестью и той особенной чистотой, которая свойственна молодости. Русые волосы были собраны сзади узлом и перехвачены узенькой красной ленточкой. Среди тусклых красок ее одежды эта ленточка рдела, словно мак в поле, и придавала девушке какой-то трогательно-наивный вид.
