Валерий Бирюков - Всего три дня
Но нет, не успел подполковник вновь расположиться поудобнее, как кто-то подошел к самой двери. Савельев прислушался: негромко тренькнула гитара, потом попеременно настраивали струны, затем гитарист взял для пробы несколько сочных и густых аккордов и озорно, с вызовом повел было что-то знакомое. Савельев начал улавливать мотив песенки про итальянского генерала и даже успел увидеть в этом некий намек на себя, что было неудивительно при его нынешней мнительности, но все сегодня точно сговорились оберегать его.
— Денис, а батя, между прочим, у себя! — с ехидцей крикнули гитаристу, и струны глухо звякнули, зажатые ладонью.
Савельев недовольно поморщился: зря остановили парня, пусть бы играл. Отвлек немного, а теперь возвращайся снова к невеселым мыслям! Батя, гм… И откуда это повелось — командира так называть? Нового небось тоже так величать между собой будут? А как бы ты хотел? Отчимом? Ну-ну! Что это тебя так задевает? Не успел парень приехать, а ты про него и «академик», и «новая метла». Ревнуешь, что ли? С какой еще стати? Вроде всего-то и видел этого Антоненко один раз — сегодня утром, когда заходил в штаб дивизии. Познакомились, договорились, что завтра начнут прием-передачу дел, и все, разошлись. Поди пойми с двух-трех фраз, чем человек дышит! Молод, но держится уверенно, даже немного с превосходством. Хотя вполне возможно, что и показалось. И все-таки осталось чувство неприязни. Что это — ревность? Или обыкновенная зависть к молодости, к ромбику, явно новенькому, сиявшему на кителе майора? Надо же, в такую жару зачем-то вырядился в китель! Конечно, имей и он, Савельев, академию за плечами, кто знает, пришлось ли бы ему сейчас за сердце держаться… От этого неприязнь? Ну и глупо, если так!
Конечно, ромбик нынче в моде. И резонно — техника новая пошла, и без высшего образования туговато, что тут спорить? Хотя порой не знаешь, что лучше: высшее образование или среднее соображение. Иной будет всю жизнь пузыри пускать, тонуть в мелководье даже с «поплавком». Мало таких, но встречал. И других знал — которые без этого обходились, отлично командовали. В гаубичной артиллерии мозги разворотливые нужнее, чем диплом академический. Не так уж много она претерпела изменений со времен войны, однако до сих пор своей мощи и значения не растеряла. Не устарела, хотя, конечно, нельзя сравнить сегодняшний дивизион с прежним, фронтовым. Новые тягачи повысили скорость передвижения, маневренность, а приборы наблюдения, наводки сделали его глазастее, подняли точность огня. Нет, что там ни говори, ракеты ракетами, а матушка-артиллерия еще не сказала своего последнего слова. И неизвестно, когда скажет, потому что и тягачи, и приборы лучше стали — не чета тем, что есть сейчас в его дивизионе. Но их уже новому комбату получать. Вот сдам ему дела, и пусть перевооружается. Только бы нос передо мной не стал задирать — не от нового бегу ведь. Осилил бы, если бы не здоровье…
Тут Савельев опять не договаривал всей правды. Пытаясь успокоить себя, он немного хитрил, сглаживая, обходя острые углы. Только бы подсластить горечь расставания с армией. Но сознание своей неискренности не только не помогало, но, напротив, усиливало боль. Уж он-то знал, что здоровье — не главная причина его ухода со службы. Да, наверное, он сумел бы разобраться в новых приборах и тягачах, но ведь было еще что-то, в чем майор Антоненко его превосходил? И не только молодостью и здоровьем. Иначе ему не доверили бы дивизион. Но Савельеву даже сейчас, самому перед собой, не хватало мужества признаться в настоящей причине.
Надо было бы вообще прекратить все эти душевные терзания. И Савельев непременно сделал бы это, если бы не его беспомощное состояние. Пережидая боль, он поневоле был вынужден оставаться с собой наедине и придумывать всяческие оправдания раннему, как он считал, уходу из армии. Зная это свойство командира, его замполит майор Трошин под любым предлогом затаскивал Савельева к себе домой весь этот месяц, чтобы тот не оставался один по вечерам. Но Алфей Афанасьевич не любил такой опеки и тоже под всякими предлогами уклонялся от вечерних бесед отвлекающего характера, которые вел с ним хитрый Трошин.
«Техника все же дело второе, — опуская то самое «что-то», в котором его превосходил Антоненко, но которого ему очень не хотелось признавать, упрямо продолжал размышлять Савельев. — Главное — люди. Хватит ли у Антоненко опыта, чтобы продолжать начатое мною? Вот-вот, откуда опыту взяться? Больно уж молод майор! Присмотреть бы за ним, пока на новой-то должности пообвыкнет, поймет, что к чему, да кто же двоевластие допустит? А то бы…»
ГЛАВА ВТОРАЯ
В казарме внезапно ожил ревун, и надрывный вой сирены взломал установившуюся было тишину. Раздумья Савельева оборвались на самом «козырном» и, как ему казалось, неуязвимом рассуждении — в работе с подчиненными он был дока. Последнюю его мысль так, на половине, перебила другая: «Тревога!» Острый холодок пронизал Алфея Афанасьевича от затылка до пят. Сотни раз, наверное, он поднимался по тревоге, но всегда при торопливом стуке посыльного в дверь или пронзительном реве сирены Савельев чувствовал этот короткий озноб. Не мог привыкнуть, и все! У сигнала тревоги нет ведь оттенков: попробуй разбери, какой ее зов боевой, а какой учебный! Откуда знать? И надо ли знать? Раз служишь, относись к любому сигналу тревоги как к настоящему. Так вернее. Не ошибешься. Сам так привык и подчиненных к этому приучил, чтоб боевая врасплох не застала…
Сейчас Савельев быстро понял, из-за чего тревога. Утром в штабе видел офицеров из округа, приехавших на учения мотострелкового полка, но, занятый своими нелегкими думами, как-то не придал их появлению особого значения. Тем более что слышал краем уха, будто выезд в поле из-за чего-то откладывается.
И теперь он обрадовался: повезло — еще несколько дней с дивизионом побудет. Покажет «академику», что рано Савельева в архив. Во всей красе орлов своих представит, а заодно и к майору присмотрится. Увидит, каков он.
Ему и в голову даже не приходило, что он может не ехать с дивизионом на учения. Впрочем, если бы он и вспомнил, что ничего «показывать» Антоненко ему не придется, так как майор должен вступить в командование дивизионом, Савельев все равно не изменил бы своего решения и поехал бы в пустыню. Несмотря ни на какую боль. И он торопливо вскочил, но в левый бок резко толкнуло, и его тело осело назад в кресло. «А, чтоб ты скисла!» — с досадой повторил Савельев свою приговорку. — Совсем некстати развезло! Ну что, так и буду сидеть как приклеенный?»
Из коридора доносились сухой стук открываемых пирамид с оружием, клацанье магазинов, присоединяемых к автоматам, резкие команды, подгонявшие артиллеристов, гулкий топот людей, бегущих к выходу из казармы. Эти сборы заставляли спешить и командира дивизиона. Савельев набрал в себя побольше воздуха, словно собирался нырнуть, и, превозмогая боль, выбрался из-за стола. Подошел к двери, приотворил ее и сказал пробегавшим мимо солдатам:
— Климова ко мне!
Маленький круглолицый связист из взвода управления, уже одетый по-походному, вкатился в кабинет командира дивизиона.
— А я, товарищ гвардии подполковник, думал, вы дома. Хотел уже туда бежать, — протараторил солдат, блестя мокрым от пота лицом.
— Придется все-таки сбегать, Климов, — виновато улыбнувшись, сказал подполковник Савельев. — Помоложе меня, быстрее обернешься. Вот ключ, возьми под койкой мой «тревожный» чемоданчик. Черный такой.
— Это мы мигом!
Козырнув, Климов лихо развернулся и убежал. Савельев снова достал пузырек с лекарством, накапал на кусочек сахара несколько пахучих капель, положил его за щеку. Когда сахар растаял, подполковник запил его теплой водой из графина. Потом вышел из кабинета и медленно, ощущая слабость в ногах, стал ходить по казарме в ожидании посыльного. У него еще было немного времени, чтобы собраться с силами: пока оповестят офицеров, пока те прибегут в автопарк, он, глядишь, и переможется. Очень кстати тревога — боевым получится прощание с армией. Как хорошо, что не послушал Машу, не разрешил ей разобрать «тревожный» чемодан, когда складывали вещи для отправки! Хорошенький пример подал бы командир! Нет уж, уволен не уволен, а пока ты еще на службе, «тревожный» чемодан всегда должен быть наготове. Мало ли что…
Савельев не рисовался перед собой: он находил во всем, что связано с армией, большой смысл. И даже таким, казалось бы, мелочам, как «тревожный» чемодан, придавал значение. Вроде что там: пара белья, запасная форма, принадлежности туалетные, бритва, фонарь, сухой паек? Мелочи? Может, кто так и считает, но не в его дивизионе, потому что все знают, что гвардии подполковник видит в этом знак собранности офицера, его каждодневной, даже каждосекундной готовности идти в бой, делать то, к чему готовился всю службу.
