Николай Богданов - Легенда о московском Гавроше
Он не стал допытывать, «откуда взял Андрей эти слова да кто его родители», он только сказал:
— Возмутитель благонравия, изыди!
Никто не пошевелился. Ребята Андрея не выдавали. Но тут высунулся Фивейский, держа у виска белый платочек, и указал возмутителя.
Поп вытянул виновника из-за парты за ухо и заорал:
— Вон отсюда! Чтобы духу твоего здесь не было! — И, протащив по коридору, наподдал ему на крыльце пониже спины сапогом с ловкостью, достойной вышибалы в трактире Полякова.
Завертевшись, как крученый мяч, Андрейка расслышал вдогонку:
— Пришли родителя… Вы ответите за оскорбление величества! Жизнью!
Андрейка как настоящий замоскворецкий мальчишка ответил на это:
— За такого царя жизнь! А этого не хотите? — И похлопал себя по заду.
ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
По обычаю замоскворецких мальчишек Андрейка в беде не унывал. Чем ему хуже, тем он веселей. Вот и теперь, перескакивая с булыжной мостовой на пыльные тротуары, он развлекался: читал вывески наоборот, дергал за хвосты дремлющих вместе с извозчиками кляч, запряженных в старомодные пролетки, и хохотал, отскакивая от злого кнута.
Огромную вывеску над лабазом — «Продажа овса и сена Крестьянинова и К°» — он прогорланил по-своему: «Продажа отца и сына крестьянинова и хо-хо-хо!» И был отпугнут метлой Васьки-сидельца.
— Ты чего это веселишься, Арбуз, когда школяры за партами? Из школы выгнали? Да с тебя отец шкуру спустит!
— Одну спустит — другая нарастет!
— Бабушка есть не даст!
— Были бы зубы, чего-нибудь покусаю!
— Ночевать домой не пустят!
— В собачьей будке переночую.
— Наш прокурат всем бедам рад! — пропищала тонконогая девчонка с пачкой нераспроданных газет под мышкой. Это была единственная девчонка среди мальчишек — продавцов газет, по прозвищу Стенька Разин.
Стенька, Дарвалдай, Керимбай, Чумазей — таковы были уличные клички приятелей Арбуза.
Враги его тоже имели клички. Вот проехал на извозчике гимназист Вячик-мячик; вот важно прошагал из лефортовских кадетских корпусов в сопровождении дядьки кадетик Котик. По тротуару спешил в начищенных до блеска сапогах парень в офицерской шинели до пят, с лицом нежным и пухлым, как у хорошенькой горничной из богатого дома.
Лукашка-лакей,Служи барину ловчей,Подавай, принимай,Оплеухи получай!
не утерпел подразниться Андрей, хотя родители Лукашки приходились дальней родней не то его бабушке, не то дедушки их были из одной деревни.
Лукашка возмутился:
— Я тебе не лакей! Я вестовой генерала Мрозовского, дурак!
За дурака Андрейка оглушил Лукашку таким заливистым свистом, что новоиспеченный вестовой бросился наутек, грозясь отомстить своему дальнему родственнику.
Позабавившись тем и сем, Андрейка очутился в толпе любопытствующих у подъезда Гоппнеров, управляющих заводом Михельсона, где его отец работал кузнецом.
Зеваки смотрели, как к Гоппнерам съезжались гости.
Со змеиным шипением подкатывали на дутых шинах пролетки и коляски московских богачей. Бородатый швейцар в расшитой золотой одежде с поклоном отворял тяжелые двери.
«Городской голова Челноков…», «Фабрикант Рукавишников…», «Купец Елисеев…», «Миллионщик Рябушинский», — передавалось в толпе.
Здоровенный, толстый городовой по прозвищу Пузо шикал на любопытствующих, отодвигая их подальше. Мешал ему наводить порядок Гриша Чайник, известный в Замоскворечье чудак и гуляка, любитель покуражиться. Вот и сейчас он вздумал обниматься с городовым. Низенький, коренастый, длиннорукий, лез к нему с такими словами:
— Благодетель улицы! Опора трона! Слуга царю, отец прохожим! Дай я тебя облобызаю… Бог на небе, царь на земле, ты в Замоскворечье столп нерушимый.
За такие слова и в морду не дашь, и в участок не сведешь.
В толпе хихикали, посмеивались солидные прохожие, забавлялся и Андрейка.
Вдруг раздался музыкальный звук автомобильного рожка, и на машине подъехал сам хозяин завода.
«Михельсон! Михельсон! Михельсон!» — понеслось по толпе. Это был известный в Москве адвокат, любимец богачей, а теперь и сам стал владельцем завода — разбогател. Не у каждого миллионера такой автомобиль.
Андрейка притерся к машине и попытался надавить на резиновую грушу, но шофер погрозил огромным кулаком в кожаной перчатке, и он изобразил смирение.
Михельсон быстро взошел по ступеням, бросив на руки встречавших лакеев меховую доху, швейцар плотно закрыл двери, и на этом представление у парадного Гоппнеров окончилось.
— Ишь слетелось воронье на пир!
— Насосались нашей крови, теперь вино лакают!
— Они шампанское ведрами пьют, а у нас дети с голоду мрут.
— Кому война, а им мать родна!
Услышав, как поносят богачей, городовой Пузин стал разгонять толпу.
Андрейке захотелось развеселить людей. Он подлез к будке сторожевого пса Гоппнеров и ну с ним обниматься. Это был номер! Гоппнеровский Кусай славился своей свирепостью. Сами хозяева его боялись. Лакеи еду бросали издалека. Послышались тревожные охи и ахи. Но Андрейка только посмеивался, лаская грозного волкодава. Секрет заключался в том, что Кусай был приятелем его Альмы.
Частенько поздним вечером, когда хозяева спят, а дворники дремлют, Андрейка, отодвинув доску забора, пускал свою Альму в сад Гоппнеров, где гулял спущенный с цепи Кусай. Собаки бегали и играли, веселились. И конечно, Кусай любил Андрейку и позволить ему мог все.
Позабавившись лихостью мальчишки, прохожие разошлись. Но куда было деваться Андрею? И домой явиться страшно: отец в гневе суров. А есть хочется, спасения нет!
— Эй, Арбузик! Пойдем вместе, найдем двести. Посвищу, поищу, чем-нибудь угощу. Желаешь, пойдем в ресторан? — Стенька Разин, распродав газеты, позванивала в кармане медяками.
В ресторанах Андрейка не бывал, только в окна посматривал. И хотя не поверил, что Стенька разбогатела, все же отправился за ней, подозревая уготованную ею шутку.
Так оно и случилось. У вращающихся дверей роскошного ресторана стоял важный швейцар. Андрейка и Стенька Разин пристроились у решетки, ограждающей огромные окна ресторана, и стали «заказывать» себе различные блюда и «угощаться» ими, подражая жестам господ и дам, сидящих за ресторанными столиками.
На это представление стали собираться прохожие. Швейцар заметил непорядок, и пришлось Андрейке с его подружкой ретироваться, не закончив «роскошного обеда». Они весело посмеялись, но голод не тетка, и Стенька пригласила Андрейку к себе домой поесть печеной картошки.
ДОБРАЯ ВОЛШЕБНИЦА
Сидят у жаркой печки Андрей и Стеша, вынимают из углей горячую картошку и лакомятся, обжигая губы, вкусно похрустывая пригорелыми корочками. Стешина мать смотрит на них добрыми глазами, отодвинув занавеску, за которой стоит ее кровать.
Стешина каморка мала, тесна — не повернуться.
Прежде, когда Стешины отец и мать работали на фабрике, они жили в небольшой квартирке. Когда отца забрали на войну, пришлось поселиться в комнате под самой крышей, а когда мать слегла и ее уволили с фабрики, спуститься в полуподвал. Хозяйка все повышала и повышала плату за квартиру, а денег было — лишь Стешины пятачки от продажи газет.
— Мама, покушай картошки, — предложила Стеша.
— Не идет в душу, дочка! Если бы к ней селедочки…
Стеша смутилась. Сколько она ни экономила, на квартиру, на свет, на воду, на лекарства кое-как натягивала, а на еду вот не хватало.
Купцы каждый день повышали цены и на продукты. Почему? Это было для Стеши загадкой. Знающие люди говорили, что все это из-за войны, из-за дурости царя Николашки, изменницы царицы, лихоимства царских министров и божьего попустительства…
Однако до царя далеко, до бога высоко, а до хозяйки дома близко. Она неожиданно открыла без стука дверь и пробасила:
— Про должок за квартиру не забыли? Не то завтра к околоточному и выселю!
— Да ведь сироты мы! Неужели подождать нельзя? — взмолилась мать.
— Я сама сирота. Мой тоже на войне. Продайте что-нибудь и расплатитесь… Шаль вон с каймою…
Хозяйка закрыла дверь, а Стешина мама заплакала. Старинная шаль была единственной ценной вещью, что осталось у нее. Она была получена в подарок от отцовой бабушки, когда Стешина мама была еще невестой. Вытканная розами, с белыми шелковыми кистями и такая большая, что Стеша могла вся в нее завернуться. А мама, когда ей было особенно грустно, накинув на плечи шаль и любуясь в осколок зеркальца, напевала тихим голосом песню:
На прощанье шаль с каймоюТы на мне узлом стяни…
От этой песни хотелось плакать. Но Стеша сдерживалась.
— Тает она у меня, как льдинка… Уж и не знаю, додержу ли до возвращения папани, — прошептала Стеша Андрейке.
