Павел Гельбак - ...И вся жизнь

— Ты чего молчишь?

— Думаю, Томка.

Резко зазвонил телефон. Сергей Борисович раздраженно сказал: — Черт знает что… Я считал, что ты патриот нашей газеты, а ты бегаешь в Цека, работу клянчишь.

— Наоборот, не даю согласия.

— Мне позвонил Беркутов и предложил, чтобы тебя освободили.

— Но ведь он же мне сказал…

— Есть силы — воюй.

Редакционные ночи

В том году — на стыке войны и мира — я вел записи, думая о будущей книге. Однажды вместо «глава вторая» написал «ночь вторая». Нынче, заметив эту описку, от души посмеялся.

Почему ночь, а не глава?

Наверное, потому, что в ту военную пору, в редакциях мы проводили за письменными столами ночи без сна… Слипаются глаза, голова клонится все ниже и ниже к мокрой полосе, буквы наползают одна на другую, строчки вытягиваются в бесконечную серую ленту. Холодная струя из водопроводного крана приносит бодрость лишь на полчаса.

Я хорошо помню многие статьи, опубликованные тогда в газете. В ушах еще звенят телефонные звонки, слышатся раздраженные голоса читателей, обнаруживших ошибку в номере…

Беглые дневниковые записи лишь напоминают об отдельных жизненных эпизодах, отшумевших спорах, огорчениях… В памяти все становится ярче, контрастнее, многое видится сегодня несколько иначе, чем тогда.

— Нет, в ту пору мы не могли так говорить и думать, — утверждают друзья, знакомясь с моими записями.

— Не могли? Почему же?

— Потому что не знали всех фактов…

Не знали, многого не знали. Но жили мы в неспокойное военное время, были не только свидетелями, но и участниками великих событий. Мы знали, чем живет народ, что его волнует, и об этом писали в своих статьях.

И это тоже факт!

К чему эти отступления? Разве нельзя обойтись без них?

Моя цель — поведать молодым журналистам, которые вместе с моим сыном пришли в редакцию, где когда-то мы растрачивали свои ночи, о том, как жили их старшие товарищи.

Без отступлений, пожалуй, не обойтись, если хочешь взглянуть на прошлое с вершины сегодняшнего дня.

Итак, ночь вторая, хотя описываемые в ней события и начинаются утром.

— Или завтра вы будете в Западном обкоме партии, или положите на стол партийный билет!

— Я обратился с ходатайством, состояние здоровья жены…

Разговор состоялся вчера утром, а сегодня военно-транспортный самолет укачивает меня в облаках. Под крылом промелькнули развалины городов, о которых так много в эти дни писалось в газетах, сообщалось в сводках Информбюро.

Среди пассажиров только трое впервые летят в Западную область. Рядом со мной Николай Долинин — международник «Красного знамени», впереди — дочь известного писателя, журналистка из Совинформбюро Ирина Ильинична. Они летят в освобожденный край на несколько дней, чтобы написать очерк для какой-то американской газеты. Николай говорит, что в Штатах живет много эмигрантов из этих мест. У них естественный интерес к судьбам хотя и давно покинутой, но родной земли.

Ирина Ильинична еще в Москве заполнила блокнот множеством легенд о древнем и колоритном городе Принеманске.

Николай обстоятельно познакомился с Западной областью по архивам Наркомата иностранных дел. Принеманск часто упоминался в речах делегатов Лиги наций, долгое время был камнем преткновения в международных спорах, фигурировал в соглашениях, подписанных высокими договаривающимися сторонами.

Для меня Принеманск — географическое понятие. Не успел прочесть даже энциклопедическую справку об этом городе.

Есть среди пассажиров самолета и четвертый, никогда не бывавший на западе. Чуть не забыл о нем. Этот пассажир или пассажирка надрывается в плаче.

С матерью ребенка в аэропорту мы немного повздорили. Она сумела получить билет забронированный для меня. Объяснила это предельно просто: мол, я могу денек-другой посидеть в Москве, вместе с семьей. У нее же кончилось терпение, и ждать она больше не намерена. В Принеманске ее ждет муж. Они давно не виделись. По-своему она была права. Я же помнил напутствие Степана Беркутова. Нарисованная им безрадостная перспектива придала мне смелости, и я тоже получил в кассе билет, предназначенный кому-то другому.

Самолет идет на посадку, лица прилипают к иллюминаторам.

В приземистом, барачного типа здании, именуемом аэропортом, долго кручу ручку телефонного аппарата. По ту сторону провода кто-то несколько раз переспрашивает, чего я хочу, в голосе у него такое удивление, словно я попросил достать звезду с неба, а не прислать на аэродром за будущим редактором машину.

— Лучше добираться до города с какой-нибудь оказией, — советуют в управлении делами обкома, — вернее.

— Старик, как живешь и как с этим бороться, — скаля зубы, произносит Долинин излюбленное выражение Семена, а у меня щемит сердце. Встретили, называется!

Возле аэропорта стоит пролетка. Извозчик в каком-то допотопном наряде, который я видел раньше разве что в кино, дремлет на облучке, — кажется, так называется место водителя конного экипажа.

— Что ж, господа, — широким жестом приглашает Николай, — отправимся путешествовать в прошлое.

Цокают копыта, подрагивают, кланяются развалины домов, неторопливо проползают пригородные рощи, с холма видны железнодорожные пути. Там деловито отдуваются паровозы, лязгают буферами длинные воинские эшелоны. Скоро, наверное, возобновится пассажирское движение между Москвой и Принеманском.

Перед глазами лицо Тамары. Провожая меня, она держалась бодро, даже улыбалась. Я-то знаю, ей совсем не сладко: оставаться в таком состоянии одной в Москве. Хорошо еще, что ее подруга из института согласилась на время перейти из общежития в нашу комнату.

Проезжаем мимо развалин, мимо маленьких домишек, похожих на тот, в котором мы жили в кубанской станице. Было это давно. Сразу после женитьбы. Вызвали меня в обком комсомола и вручили путевку на работу в газету политотдела МТС. В ту пору Тамаре очень не хотелось уезжать из родного города. Она плакала, старые ее тетки шептали что-то насчет нитки и иголки, что мужа нельзя оставлять без присмотра. После города Горького оказаться в такой дыре, как та станица, — радости мало. Грязища, пыль. Потом ездили много. В «Красном знамени» собственным корреспондентам не давали засиживаться на одном месте. Промелькнули, как станции в пути, Забайкалье и Сибирь. Из Иркутска получил назначение в Баку. Из Азербайджана просился на родную Украину. Направили снова в Горький, Томка радовалась. Казалось, круг замкнулся. Затем кому-то пришла идея выдвинуть меня в аппарат редакции. Вписалась строчкой в автобиографию Москва, а теперь вот — Принеманск.

За годы странствий жена наловчилась быстро паковать наш нехитрый скарб, при минимальных затратах обживать квартиры (если они были) в новых городах. Нигде мы не обзаводились мебелью. Во-первых, хронически отсутствовали деньги, во-вторых, не было уверенности, что когда-нибудь начнем оседлый образ жизни. Чаще всего довольствовались тем, что оставалось в наследство от предыдущего корреспондента.

Принеманск — другое дело. Сюда я приехал не собкором, а заместителем редактора газеты. Фактически редактором, ибо мой шеф, старый коммунист из Западной области, работавший здесь в подполье еще во времена господства пилсудчиков, вряд ли сможет приступить к работе. Год назад он был ранен под Орлом. С тех пор прикован к постели. Он меня принял на московской квартире. Достаточно было взглянуть на него, чтобы не тешить себя надеждой.

— Газету придется организовать и вести тебе одному. Видишь, в каком я состоянии, — сказал редактор, напутствуя меня перед вылетом из Москвы.

В ЦК ВКП(б) тоже сочли нужным предупредить:

— За газету будем с вас спрашивать. Смидович — человек больной, а вы молоды, здоровьем вас не обделили.

Пролетка трясется по узким улочкам. Слева — красивое здание с колоннами. Очень знакомое, где же я его мог раньше видеть?

— Ратуша? — спрашивает Николай у извозчика.

— То так, — извозчик опасливо покосился на моего спутника, — пан раньше жил в Принеманске?

— Нет, — признался Долинин, — видел это здание на картине.

— А-а, но, но, — погоняет коня извозчик.

Я вспоминаю: действительно, этот дом с колоннами я тоже видел на картине. Мимо него брели толпы понурых наполеоновских вояк.

Снова проезжаем район сплошных развалин. Ни одного уцелевшего дома.

— Скоро центр?

— То так, — односложно отвечает извозчик. — Тут була Торговая улица.

— Много в городе таких бывших улиц? — с нескрываемым беспокойством спрашиваю я.

— Занадто много. — Возница натянул вожжи. — Приехали, панове.

У входа в трехэтажное здание напротив унылой площади — часовой. Он преграждает дорогу: