Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом
Задернутая предутренней дымкой, на крутом берегу раскинулась казачья станица Раздолье. Глухо доносились рожок пастуха, мычание коров, блеяние овец. Все знакомое, родное…
Лодки не было видно, на берегу — ни души. Пришлось ждать. Только в полдень удалось ему поймать оторвавшуюся от причала и плывшую по течению лодку.
Полноводная Уссури капризна, норовиста: чуть оплошаешь — посудина перевернется. Гимнастерка взмокла от пота, липла к лопаткам. В охотку работа Тихону, поотвык от крестьянской жизни. Плечи наливались силой, вода под ударами весел кипела, лодка стремительно неслась к берегу. Переплыв реку, он прикрутил лодку к бревну и пошел в станицу.
У околицы Тихона окружили босоногие, чумазые ребятишки, с любопытством разглядывали, ожидая, к какой избе свернет вооруженный солдат.
Станица делилась на, две половины: Верховскую и Понизовую. В Верховской — дома добротные, срубленные из кондовой лиственницы, под железом. В садах — черемуха, рябины. Огороды простирались до заливных лугов. Зеленели поля знаменитой амурской пшеницы. Во дворах мычал сытый скот, пригнанный пастухами с пастбищ. Здесь безраздельно властвовал станичный атаман Селиверст Жуков, казак крепкий, прижимистый и оборотистый. Его слово — закон, по нему равнялись состоятельные хозяева. Это коренные жители Раздолья, потомки первозасельцев. Их прадеды пришли с первыми казачьими отрядами, захватили лучшие земли. После того как появились на Уссури крестьяне — переселенцы, их хозяйства стали пухнуть на дешевом батрацком труде.
В Понизовой — беднота, батраки и зверобои из переселенцев. Пашни, как заплаты, лепились по склонам гор, на приусадебной земельке — каменистой и суглинистой — с добрым возом сена не развернешься. Тут и скот похуже, и лошаденки помельче, и дома наспех рублены. Понизовские пахали, сеяли, косили и молотили хлеба верховских. Тут верховодил суровый, неподкупный старик — Сафрон Ожогин, с давних пор признанный вожак иногородней бедноты. К его голосу прислушивались, к нему шли за советом.
Был воскресный день. Парни играли в городки. Как и всегда, за одной чертой — верховские, за другой — понизовские. Победа клонилась на сторону верховских.
Приземистый, в офицерской папахе парень, поигрывая битой, насмехался:
— Эй, михрютки, подпруги подтягивай!
Казачата гоготали. В коренастом парне Тихон признал своего одногодка, Кольку Жукова, сына Селиверста. В день объявления войны они вместе ушли на призывной пункт: Тихон попал в солдатские казармы, а гимназист Николай пристроился в военное училище.
Парни Понизовки смотрели на солдата, но признать односельчанина не торопились: ошибешься, нарвешься на острое словечко. Останавливал от поспешности и георгиевский крест и лычки младшего унтер-офицера на погонах.
Сидевший на бревнах костлявый одноглазый парень с радостным возгласом поднялся навстречу:
— Тихон! Вернулся?
— Федот! Здравствуй, дружище!
Тихон обнял давнего друга и однополчанина. Вместе сражались, вместе делили горе и радость солдатской жизни. В августе шестнадцатого года Федот был ранен и демобилизован.
Присели на бревна, закурили.
Разговаривая, Тихон изредка косился на игроков. Перед уходом в армию испытал он на себе унизительное торжество верховских. Оплошал в игре, потащил на своей спине Кольку через всю станицу под насмешки принаряженных девок.
Федот подметил его взгляд, подтолкнул плечом.
— Старый должок не прочь отплатить, а-а?
Хоть и негоже, не заявившись домой, вступать в игру, а захотелось силы испытать, да и старая обида давала знать о себе. Тихон спросил:
— Примут ли?
Скинул с плеч скатку, пристроил на бревне винтовку, закатал рукава. Вместе с Федотом подошел к игрокам, по обычаю выговорил скороговоркой:
На угоре рубы рубят,Перекатывают,Крепку руку люди ценят,Перехватывают.
Парень в стоптанных ичигах, коновод понизовских, почесал затылок, для степенности помедлил.
— Видать заядлого. Эх, была не была, становись под мое начало!
Колька исподлобья глядел на унтера. Ждал, когда тот первый поздоровается, раздумывал. Можно, конечно, поспорить: игра в разгаре, команды составлены. Да заманчиво на детине с георгиевским крестом по станице гоголем проехать. Очень заманчиво!
— Трусишь, Жучок, в кишке слабит! — крикнули из толпы.
Колька побагровел.
— Крой, унтер! Уговор по чести: смажешь — не скули — подставляй спину. По рукам!
Сидевшие на бревнах парни запротестовали: игра на интерес, подобает ли унтеру с георгиевским крестом спину подставлять, в команде и без него хватит людей под чехарду-езду.
Тихона же захватил азарт.
— Слово солдата!
Колька протянул руку.
— Слово и честь русского офицера!
Установили пушку. Тихон прикинул биту — тяжелую дубовую палку, прищурил глаз и, чуть пригнувшись в коленях, подался всем телом вперед. Городки со шмелиным жужжанием влепились в прясло.
Одобрительный гул прокатился по поляне.
— Ничего, бьет подходяво.
— Откормился бычок на солдатских щах!
— Крой, унтер, дери до самых печенок!
Верховские притихли. Спокойные движения унтера настораживали. Делать нечего, пришлось ставить второй город. На передней черте растянулась колбаса — заклятая даже для опытных городошников фигура.
Тихон прицелился, широко размахнулся. Бита со свистом ударила по колбасе. Один городок закатился в ямку, уставился пятачком в солнышко.
Верховские оживились.
— Сваху в городе оставил!
— С полукона биту на попа ставит.
— Замах-то рублевый, да удар грошовый!
Игра осложнилась. Колька бил без промаха. За два удара вчистую вымел обе фигуры. А «сваха» лежала пятачком, не поддавалась. Тихон заволновался, капли пота покатились со лба. Еще один удар сорвался, бита пошла колесом. Колька расхохотался.
— Гляди, станичники, раком пошла!
Тихон, часто дыша, отошел. Схватившись за грудь, закашлялся. Острая боль пронзила тело, сказывалось отравление немецкими газами. На линию огня вышел Федот.
— Человек с фронта, а вам хахоньки!
— Не языком бей, а битой! — крикнул Колька.
Федот пустил биту. От крепкого удара «сваха» разлетелась на части, щепки брызнули за черту города. Еще два удара завершили игру.
— Это мы еще не в полную меру, так, для разминки, — насмешливо пояснил Федот. — Седлай, робя, бугаев.
На красивом лице Жукова проступили красные пятна, ногти врезались в ладони. Он подошел к Тихону, сказал, резко выделяя слова:
— Я офицерское слово, унтер, держать умею!
— Ишь ты! — с издевкой отозвался Тихон. — Житье трусам среди удальцов!
Проходившая мимо казачка с коромыслом на плечах, расплескивая воду из деревянных ведер, голосисто засмеялась. Мрачно сверкнули глаза Жукова.
— Гляди, не забывайся…
— Не хвались, ваше благородие, сидя у матери под подолом, а хвались, сидя в окопе.
Тихон круто повернулся, пошел к дому. Федот увязался провожать.
— Колька — подъесаул? С какого фронта?
— Что он, дурак — пузо под немецкий штык совать. Он, браток, всю войну рекрутов гонял, а после Февраля к батеньке в станичное управление писарьком приткнулся.
Осторожно, боясь испугать родных внезапным появлением, Тихон приоткрыл калитку. Вздыбился на цепи, залаял волкодав.
На крыльцо вышла старуха. Седые волосы, заплетенные в косы, уложены короной. Голову держала высоко, и сама держалась прямо, легко и свободно. Крупное, из дутого стекла монисто в три ряда обвилось вокруг смуглой шеи. Тихон залюбовался ею. Шестой десяток доживает, а бодра, свежа; красавицей была в свое время.
Мать уставилась на унтера, стоящего в распахнутой калитке. Прикрыла глаза. Перекрестилась. Скорбное лицо осенила тихая радость. Она видела сына, словно во сне, и не решалась шагнуть, стояла неподвижно.
— Мама, родная, — тихо, одними губами сказал Тихон.
Вот и вновь засияли ее полные материнской ласки глаза, расцвела улыбка на поджатых губах. Протянула к сыну руки и, теряя силы, облокотилась плечом о стену. Тихон заспешил к ней. Но она справилась с охватившей ее слабостью и твердой походкой сошла со ступенек крыльца.
— Сынок!.. Тиша!..
Притянула к себе, всхлипнула.
— Живехонек, вернулся, кровиночка моя… Ох, сердце зашло!..
Вошли в горницу.
Мать опустилась на колени перед иконой. Губы зашептали слова благодарственной молитвы.
— Отец скоро приедет. На заимке с ребятами яровые досевает.
Она еще раз обняла сына. Потом вышла из избы.
Через несколько минут завизжал и тут же затих поросенок. Тихон поглядел в окно, усмехнулся: огонь-старуха, уже опаливает поросенка!
В ожидании отца оглядывал знакомые вещи. Все тот же клест, которого словил он давным-давно, и им же плетенная из проволоки клетка. На круглом столике под сверкающим иконостасом — библия в кожаном переплете с серебряными застежками. К ней так и осталось благоговейное чувство, мудреные притчи вычитывал отец зимними вечерами из этой единственной в доме книги. Никто в семье, кроме отца, не прикасался к ней. Принес он библию с Орловщины полсотни лет назад: ею дед благословил его в путь-дорогу. На длинном обеденном столе — окованный медью глиняный кувшин с квасом.
