Валентин Катаев - Время, вперед!
Одеколон высох.
Маргулиес послюнил полотенце и хорошенько протер большой нос с длинными волосатыми ноздрями.
Он натянул просторную ворсистую кепку. Она приняла круглую форму его большой жесткой шевелюры.
Будильник показывал без десяти семь.
Маргулиес выскочил из номера и, задев плечом огнетушитель, побежал в столовую. В буфете были бутерброды с балыком и яйца, но стояла большая очередь.
Он махнул рукой. Поесть можно и на участке.
В дверях его остановил косой парень в канареечной футболке с черным воротником:
– Ну что, Маргулиес, когда будешь втыкать Харькову?
Маргулиес официально зажмурился.
– Там видно будет.
– Давай-давай.
У подъезда отеля стояли плетеные уральские тарантасы. Они дожидались инженеров. Свистели хвосты, блистали разрисованные розочками дуги, чересчур сильно пахло лошадьми.
– Эй, хозяева, – тонким голосом крикнул Маргулиес, – у кого наряд на шестой участок?
Извозчики молчали.
– На шестой наряд у Кустанаева, – после небольшого молчания сказал старый киргиз в бархатной шапке чернокнижника.
– А где Кустанаев?
– Кустанаев в больницу пошел.
– Ладно.
До участка было сравнительно недалеко – километра два.
Маргулиес сощурился и зашагал, косолапо роя землю носками, против солнца и ветра к переезду. Но сперва он повернул к небольшому деревянному домику с высокой деревянной трубой и двумя распахнутыми настежь дверьми.
В домике этом горячо пахло накаленными солнцем газетами.
Маргулиес влез на высокий ларь и повесил на шею ремешок.
"Быстро у нас, однако, узнают новости", – подумал он, хрустя длинными пальцами.
Толпы телеграфных столбов брели против ветра в облаках черной пыли.
III
Все тронулось с места, все пошло. Шли деревья. Роща переходила вброд разлившуюся реку.
Был май. Одно дерево отстало. Оно остановилось в голову вслед мигающему поезду, цветущее и кудрявое, как новобранец.
Мы движемся, как тень, с запада на восток.
На восток идут облака, элеваторы, заборы, мордовские сарафаны, водокачки, катерпиллеры, эшелоны, церкви, минареты.
Горючие пески завалены дровами. Щенки и лодки покрывают берег. Буксирный пароход борется с непомерно выпуклой водой.
Вода вздулась, как невод. Вода блестит светлыми петлями сети. Сеть кипит. Сеть тащит запутавшийся пароходик. Он бьет плавниками, раздувает красные жабры, выгибается. Его сносит под мост.
Каменные быки упрямо бредут против течения, опустив морды в воду. Ярмо пены кипит вокруг блестящих шей.
Броневые решетки моста встают километровым гулом. Скрещенные балки бьют в глаза светом и тенью.
Мы пересекаем Волгу.
Революция идет на Восток с тем, чтобы прийти на Запад. Никакая сила в мире не может ее остановить. Она придет на Запад.
Саратов – Уфа.
Дорога ландышей и соловьев. Соловьи не боятся поезда. Они звучат всю ночь. Терпкое, стеклянное щелканье булькает в глиняном горлышке ночи. Ночь до краев наполнена ледяной росой.
Дети продают на станциях ландыши. Всюду пахнет ландышами.
Телеграфный столб плывет тоненькой веточкой ландыша.
Маленькая луна белеет в зеленом небе горошиной ландыша.
Мы пересекаем Урал. Слева – лес, справа – откос. Откос в кустарнике.
Слева – купе, справа – коридор. Это – международный. Зеленые каракули несутся в окнах коридора.
Пассажиры выскакивают в коридор. В подошвы бьет линолеум. Пол пружинит, как трамплин.
В каждом окне – силуэт.
Пассажиры оторвались от дел. Дела были разные. Американцы играли в покер. Немец перекладывал масло из бумажки в жестянку из-под какао. Советский инженер близоруко склонился над чертежами. Корреспондент "Экономической жизни", поэт, читал стенограмму:
"В истории государств, в истории стран, в истории армий бывали случаи, когда имелись все возможности для успеха, для победы, но они, эти возможности, оставались втуне, так как руководители не замечали этих возможностей, не умели воспользоваться ими, и армии терпели поражение.
Есть ли у нас все возможности, необходимые для выполнения контрольных цифр на 1931 год?
Да, такие возможности у нас имеются.
В чем состоят эти возможности, что требуется для того, чтобы эти возможности существовали в реальности?
Прежде всего требуются достаточные природные богатства в стране: железная руда, уголь, нефть, хлеб, хлопок…"
Поэт ногтем подчеркнул железную руду.
"Есть ли они у нас? Есть. Есть больше, чем в любой другой стране. Взять хотя бы Урал, который представляет такую комбинацию богатств, какой нельзя найти ни в одной стране. Руда, уголь, нефть, хлеб – чего только нет на Урале!.."
Мы пересекаем Урал.
Мелькая в окнах слева направо, пролетает, крутясь, обелиск "Европа Азия". Он выбелен и облуплен. Он сплошь покрыт прописями, как провинциальный адрес. Бессмысленный столб. Он остался позади. Значит, мы в Азии? Смешно. Бешеным темпом мы движемся на Восток и несем с собой революцию. Никогда больше не будем мы Азией.
"Задержать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно…"
"Вот почему нельзя нам больше отставать…"
Поезд летел.
Феня стеснялась выходить на станциях. Она смотрела в окно.
Горы становились темнее, воздух – скалистее.
Железнодорожная будка или шкаф трансформатора. Черное с красным. Она прилипла к скале бруском магнита. Над ней – узкоперая стрела уральской ели.
Черное с красным – цвет штурма, тревожная этикетка на ящике тротила.
Поезд выходит из дула туннеля, как шомпол. Он извлекает из горы тухлую струю минерального воздуха.
Когда поезд входил в туннель – окна закрыли. Стекла, превращенные темнотой в каменноугольные зеркала, вздвоенно отразили загоревшееся электричество.
Но зато как ярок после этого стал мир!
На станции, среди гор, девочка продавала желтые цветы.
Феня смотрела на нее из окошка сверху вниз и кричала:
– Иди сюда, девочка! Иди сюда!
Но девочка не слышала, бежала вдоль вагонов. Она прижимала цветы растопыренными пальцами к животу, как утят.
– Вот глупая!
Из почтового вагона выбрасывали на кремнистую землю компактные пачки газет, посылки, мешки писем.
Стояла выгруженная рухлядь: старый кухонный стол, разобранная деревянная кровать, – связанная спинка к спинке, – стул, табурет, прожженный древесными угольями.
– Клопов своих перевозят!
Это сказала девушка Лизочка, проводник вагона, в кондукторской спецовке, в толстых серых чулках на толстых ногах, с зеленым, сильно выгоревшим флагом в руке.
Она подружилась с Феней, жалела ее и носила кипяток.
Под окнами международного прошел мальчик. Он остановился и долго читал, задрав голову, пыльную медную надпись.
– Спальный вагон прямого сообщения, – сказал он, – а они не спят.
Был день.
Удивленный мальчик пошел дальше, кидая камешки в колеса вагонов. Из окна на него смотрели иностранцы в шляпах. На столиках перед окнами в стаканах были бело-зеленые пучки ландыша. Стаканы – в серебряных подстаканниках. Сухарики в пергаментной бумаге. И тяжелые медные пепельницы, полные прекрасных окурков.
Феня ехала в жестком из-под Киева, через Москву. В Москве пришлось перебираться с Брянского на Казанский. Огромное расстояние!
На уровне изрядно вздутого живота она впихивала мешок на площадку трамвая.
Ее толкали локтями. Ее подсаживали, ругали, жалели, жали.
Она утирала пожелтевший пятнистый нос уголышком шали. Утирая нос, она осторожно отставляла плохо сгибающийся, набрякший безымянный палец с серебряным кольцом.
В горячем кулаке она зажала платочек с завязанными деньгами.
Кольцо она купила сама. Хоть не расписывалась с Костей в Совете, а все же, когда увидела, что придется рожать, – купила кольцо и надела. Все равно – считала себя замужней и ехала к тому, кого считала мужем. Ехала расписаться.
А он ее, может, и знать не желает. Наверно, давно с другой спутался. Кто его знает!
Она даже толком его адреса не знала. Но слишком заскучала, и рожать в первый раз страшно сделалось.
Поехала.
У Казанского вокзала она мучительно сходила с задней площадки. Сходила она задом, задерживая публику, обнимая мешок и обливаясь жарким потом.
На Казанском до вечера сидела на вещах, ничего не ела, боялась, что обворуют.
Тошнило.
В очередь на посадку подвигалась то боком, то опять-таки задом, дико озираясь, то обнимая мешок, как тумбу, то волоча его за уши, то трамбовала им пол, будто топая какую-то польку.
