Две недели - Роберт Александрович Балакшин
Впрочем, до караула еще долго: до обеда еще целый час. После обеда на боковую до 17.00, потом развод — и на службу.
А пока мы с Колькой подшили подворотнички, надраили сапоги, бляхи, сказали Юре, назначенному начальником караула, чтобы поставил нас в хорошую смену: с 22.00 до двух ночи, покурили на ящике из-под ветоши, который стоит на лестничной площадке, поговорили о том, о сем и стали петь песни.
Служба у нас в последнее время чего-то совсем наискосок пошла. Сядешь, взгрустнется, и запоешь поневоле.
Тополя, тополя,
Солнцем коронованы,
Ждут дороги меня и тревоги новые…
Пели мы негромко, так, для себя, а то, не дай бог, старшина или ротный услышит. Непорядок. Тем более ротный сегодня не в духе. Остался недоволен подъемом. Второй взвод сплоховал. Только дневальный заорал: «Подъем!» — к нам летит дежурный по роте: «Капитан здесь!» Мы давай молодежь подгонять. Как же, надо помогать Юре, он заместо помкомвзвода сейчас. Молодые у нас как пчелки завертелись. Наш взвод уже на плацу как штык стоит, а второй только на улицу выползает. Идут, канителятся.
Обычно в таких случаях ротный тихо командует: «В ружье, рота!» — и перед завтраком, на первое, угощает всю роту марш-броском, но сегодня он почему-то этого не сделал.
Как весе-е-енний, волну-у-ющий шу-у-ум.
Нас окружал привычный живой гул казармы: повизгивая и дребезжа пружиной, хлопала входная дверь, кто-то топал сапогами по коридору, из кухни доносились стук ножа и бряканье кастрюль, под лестницей звякал металл, приглушенно долетал говор, смех — там чистят оружие солдаты из нашего отделения.
Тополя-а-а, тополя-а-а,
Далеко-о ухожу, в сердце вас уношу-у-у…
Сегодня пелось хорошо. Это случается редко и долго помнится. Вроде слова те же, мелодия та же, и все это пел не раз, но, выходит, пел машинально, не думая. И вдруг мелодия точно живой становится. Уже не ты ее поешь, а она из тебя льется.
Голос мой звенел и дрожал. Я даже глаза закрыл. И все так далеко сразу стало, будто не в казарме я, но и не дома, а где, сам не знаю. И приятно слышать рядом вторящий грубоватый, правда, местами слегка фальшивящий, баритон Кольки. Хоть и бывают у нас с ним иногда ссоры, а неплохой он парень. Друг как-никак, что говорить.
Как весе-е-енний волну-у-ющий шу-у-ум.
Но Колька почему-то замолчал и осторожно ткнул меня локтем в бок. А я не мог остановиться, честное слово. Есть же самое трудное, любимое место в песне, к которому готовишься и не меньшее удовольствие получаешь от того, чисто ли пройдешь это место. И вот поэтому я бережно подвинулся от Кольки. Вытягивая в этот миг наивысшую ноту, какую я мог выпеть, я не хотел, просто не мог внимать чему-нибудь другому, кроме собственного пения.
— …у-у-ющий шу-у-у-м, — нежно и тонко выводил я, заканчивая слог.
— Что вы, что вы, — услышал я поразивший меня шепот. — Не мешайте. Пусть поет.
Я открыл глаза, оборвав пение.
Внизу лестницы, постукивая носком сапога по ступеньке, стоял ротный и с холодным любопытством смотрел на нас. За его спиной — старшина и командир нашего взвода.
— Что? — встретив мой взгляд, спросил ротный и чуть повернул голову левым ухом ко мне, как бы желая выслушать, что я сообщу ему.
Я, слегка смутившись, только слегка, поднялся с ящика, стал рядом с Тучиным, одернул гимнастерку и, разогнав складки под ремнем, застегнул воротничок.
Все — и дневальный, и солдаты, чистившие оружие, почуяли, что наклюнулось происшествие. Наступила полная тишина.
— Что сейчас по распорядку дня, рядовой Крутов? — спросил ротный.
— Мы, товарищ капитан… — равнодушно затянул я.
— Отвечайте за себя, — перебил меня ротный, — и на вопрос.
Колька незаметно подтолкнул меня: отшей, мол, его, чего он выпендривается.
— Ну, чистка оружия, — как бы делая одолжение, сказал я.
— А у вас что, оружие вычищено?
— Вычищено, — с подчеркнутым спокойствием ответил я, зная, что там, под лестницей, ловят каждое наше слово.
— Ваше оружие! — властно приказал ротный.
Мы пошли вниз по лестнице. Тучин, нахмурив брови с виноватым видом, а я слегка улыбаясь. Чем я виноват, что у ротного дурное настроение. Разрядил бы его, спустил бы пар, как выражается Тучин. Пробежался бы по холодку с ротой, и все бы встало на свои места.
Автомат Тучина был осмотрен быстро, и ему, между прочим, было указано вполголоса, что ствол не мешало бы пройти тщательней.
Подал и я свой автомат ротному. Заглянул он в ствол. Чего заглядывать, я и так бы ему сказал, что он там увидит. Ствол, сияющий зеркальными витками нарезов. Нарезы вьются от дульного среза и обрываются у ствольной коробки. «Неужели, товарищ капитан, вы думаете, что мы такие дураки. Понимаем ведь, у вас к нам теперь особое отношение. Автоматы наши еще с вечера вычищены».
Капитан взглянул на меня, смерил взглядом и, указывая брезгливо согнутым мизинцем на спусковой механизм, сказал:
— Масла-то, масла-то, Крутов!
«Все понятно, товарищ командир роты, похвалить меня вы не можете из соображений педагогики, надо же хоть какое-нибудь замечание сделать…»
Должно быть, все это слишком явно отразилось на моем лице, потому что ротный сухо сказал:
— Не петь, а делом заниматься надо. Певцы! Артисты! — Под лестницей кто-то злорадно хихикнул. — Товарищ старшина, — спокойно обратился ротный к старшине, — он, кажется, в караул заступает?
— Да, товарищ капитан, — подтвердил старшина.
Ротный задумчиво помолчал, наконец подал мне автомат и пошел к выходу.
— Прекратить пение, — взявшись за ручку двери, сказал он. — Чтоб не слышал в казарме.
— Есть, чтоб не слышал, — хмуро ответил я.
2
В половине шестого вечера личный состав нового караула, поспавший и поужинавший, стоял на плацу в ожидании развода. Юра Топорков, построив караул по постам и сменам, придирчиво оглядывал строй.
Весь день напролет с неба, затянутого пепельными, серо-сизыми плоскими облаками, сеял мелкий сиротливый дождик. Тоскливая погода.
Бляхи, пуговицы на бушлатах, автоматы и начищенные сапоги караула потускнели, покрылись влагой, и Топорков наверняка думает, что к приходу ротного у караула пропадет весь вид, все то уставное великолепие, которое старательно наводилось перед разводом. Юра еще не привык ходить начальником караула и заметно волнуется, то
