Тайга шумит - Борис Петрович Ярочкин
Николай дотронулся до ее плеча, хотел обнять, но Таня отшатнулась, отошла.
— Таня, почему ты такая чудная?
— А ты ищи не чудных! — вскипела девушка и, повернувшись, пошла берегом дальше. Наткнулась на Верочку, отскочила. — Ай!.. Кто это?
— Я, — смутилась Верочка, вставая. — Вы, девушка, извините. Я сидела тут, а вы пришли…
— Вы-ы?
Таня это сказала таким тоном, словно давным-давно знала Заневскую. Она резко повернула голову к Николаю, отбросила за плечи косы, быстро заговорила:
— Поглядите на этого красавчика… Ему не нравится работать сообща, — язвительно произнесла она. — В звене, боится, меньше заработает. А того не хочет понять, что…
— Таня! — грозно прервал Николай.
— Что, не любишь правду?.. Да пойми, Коля, — прижала она к груди руки, — от сердца для тебя лучшего хочу. Ну, скажи, приятно мне будет, когда станут говорить: «Вот эгоист Колька Уральцев, зазнался, товарищей не уважает!» А тебе каково слушать-то будет?.. Или тебе наплевать?
Николай вспыхнул, на скуластое лицо его нахлынула волна жара. Он сердито метнул на Татьяну взгляд и зашагал к поселку.
«Я эгоист, я зазнался? — с обидой и негодованием думал он. — Ладно, еще видно будет, кто кому нужен… При чужом человеке такое говорила!»
— Коля, подожди, — крикнула девушка, но Николай не обернулся.
Он шел быстро, а Таня с грустью и обидой провожала его взором, и столько горя было в выражении ее лица, столько отчаяния, что Верочка почувствовала, как что-то сдавило горло.
— Зачем вы плачете, девушка?.. Вас Таней зовут?.. Не надо, успокойтесь… Наверно, все мужчины такие — о себе лишь думают.
— Все? — переспросила Татьяна и, повернувшись к Заневской, покачала головой. — Это вы уж зря… Вот у нас начальник лесоучастка — золото. Знаете его, Павла Владимировича-то?! Или замполита?
— Леснова? — удивилась Верочка, и ее тонкие, темные брови изогнулись. — Его знаю. Знакома. А замполита — нет. Но, по-моему, Леснов чересчур высокого о себе мнения. И дерзкий…
— На вот те, вот уж сказали! И неправда! И не знаете вы его, Павел Владимирович — душа человек.
Таня помолчала, потерла висок.
— Про сквозной метод слыхали? Это он придумал, да! — с гордостью произнесла она. — Не такой он, как директор наш. К тому на козе не подъедешь! — усмехнулась девушка, и ее чуть вздернутый носик сморщился. — А все потому, что грубый. Никогда не поговорит с людьми, не спросит ни о чем. Ему только кубики давай, выполняй, план. Лишь бы его не ругали. А как нам достаются эти кубики-то, его не касается… Разные люди бывают…
Таня вздохнула, на секунду прикусила губу.
— А вы кто будете-то? Из приезжих, наверное?
— Верой зовут, — краснея, сказала Верочка, — а фамилия — Заневская. Здесь врачом работаю.
— Заневского — директора дочка?
— Да.
— Батюшки-и, — изумленно протянула Русакова, спохватываясь, что наговорила лишнего. — Не знала… вы того… не обижайтесь…
— Ничего, Танюша, — преодолевая смущение, ответила Верочка, беря себя в руки. — Если вы правду говорили — бояться нечего…
— Конечно, правду, — заторопилась Татьяна, досадуя за свою откровенность, — любого спросите — то же самое скажут…
23
Глянув на часы, Любовь Петровна вошла в комнату дочери и в нерешительности остановилась перед кроватью.
«Будить ли? Просила в восемь. А куда торопиться? Всю ночь в больнице пробыла. Нынче приема нет, а обход сделать успеет…»
Солнечный луч лег на подушку. Верочка зажмурилась от яркого света и открыла глаза. Увидела мать, улыбнулась.
— Пора? — сладко зевая и потягиваясь, сказала она и села.
— Поспи еще, доченька. Чай, ночь не спала…
— На обход надо, мамочка, больные ждут.
Верочка соскочила с постели, хотела заправить кровать, но Любовь Петровна запротестовала.
— Вот еще выдумала, мало в больнице забот! — с ласковым упреком вымолвила она. — Одевайся да завтракай, сама уберу.
Верочка засмеялась, поцеловала мать и начала одеваться.
— Надень крепдешиновое, что это ты в простеньких ходишь? — посоветовала Любовь Петровна, видя, что дочь сняла с вешалки ситцевое платьице. — Вон Зина Воложина секретарем работает, а одевается в шелка. А ты врач…
— Жалко, мам, одно оно у меня. Да и не по одежке о человеке судят.
— Ничего, что одно, еще купим, — возразила мать. — Не все же время так туго с материалом будет. Война кончилась, и жизнь наладится. Говорят, скоро карточную систему отменят…
Верочка не возражала, но переодеваться не захотела. Умылась, причесалась. Садясь завтракать, зацепила под столом ногой бутылку и опрокинула ее.
«Опять папа опохмелялся, — досадливо поморщилась она, — сам жалуется на отрыжку и изжогу, а меня не слушает. Не верит, что вредно. Надо проверить, может, у него гастрит!»
— Ты чего не ешь, доченька, остынет завтрак, — глядя на задумавшуюся дочь, проговорила Любовь Петровна и подсела к столу.
— Мама, давно папа пить стал? — спросила Верочка. Любовь Петровна тяжело вздохнула.
— Давно… Сначала говорил — для аппетита, потом больше, больше, а теперь редкий день проходит, чтобы не выпил…
— А ты что же?!
И хотя Верочка сказала это ласково, но упрек больно кольнул материнское сердце. Любовь Петровна обиженно поджала губы, опустила голову. На глазах появились слезы.
— А разве он меня слушает? По всякому пробовала: и упрашивала, и ругалась, и рассказывала, что люди о нем говорят… Хоть бы что!.. «Плевать я на всех хотел!» — говорит… измучилась я уже, Веруська, — призналась она и расплакалась, закрыла лицо руками.
— Мама, мамочка, не надо, прошу тебя… — умоляюще
