Современники - Борис Николаевич Полевой
Видите, как это всё, на поверку, повернулось! Оказывается, что не одни мы такие умные и за палеонтологию взялись, — экскаваторщики тут нас даже опередили...
Ну вот и вся история с нашим мамонтом со Змеиного ручья. Не знаю, почему уж она вас так заинтересовала... Да и что такое этот наш мамонт?! Вон на будущем дне будущего Цимлянского моря учёные вместе со строителями древний город Саркел откопали. Чуть не через решёта, говорят, песок просеивали, чтоб какая-нибудь старинная бляшка или бусинка для науки не пропала. А мамонт — животина изрядная. Его найти не больно хитро, раз на след напал.
Рассказчик засмеялся, но вспомнил, что его рисуют, и опять покосился на художника. Тот уже сделал какой-то последний штрих, прищурившись полюбовался, поставил в углу листа два своих инициала, маленькую цифру «51», потом сорвал лист с папки, вскочил и молча протянул Алексею Измайлову.
С бумаги смотрело лицо рассказчика, запечатлённое с большой точностью, но отнюдь не холодное и не неподвижное, каким оно было в течение всего нашего предшествовавшего знакомства, а живое, весёлое, добродушное, каким мы видели его в конце рассказа о мамонте. По сравнению с оригиналом оно казалось слишком молодым.
— Сколько вам лет? — не удержавшись, спросил я.
— Двадцать девятый, — ответил Алексей Измайлов, криво улыбнувшись изуродованной щекой. — Не верите? Гляньте в партбилет... Ничего не поделаешь... война.
Сын Сталинграда
У каждого случаются мгновения, когда с необыкновенной яркостью возникают в памяти, казалось бы, совсем позабытые лица, картины, целые сцены, и, снова видя это уже с дистанции многих лет, человек спокойно и мудро передумывает и переживает то, что он уже однажды передумал и пережил.
Нечто подобное испытывал Анатолий Павлович Усков, ожидая своей очереди выступить на Всесоюзной конференции сторонников мира. Он сидел в переполненном зале среди именитых людей, которых никогда до того не встречал, но которых узнавал по знакомым портретам и фотоснимкам. Его предупредили, что на этом заседании ему дадут слово. И вот, теребя в дрожащих от волнения пальцах листок с планом своей речи, он ждал. И вся его жизнь с тех самых лет, когда мальчишкой он ловил пескарей на волжских перекатах у грузовых пристаней, и до этого вот момента, когда ему предстояло подняться на трибуну и от имени строителей сказать здесь слово мира, весь его жизненный путь возникал в радостно взволнованном воображении короткими, яркими картинами.
Он был не очень длинен, этот его жизненный путь, если считать его обычными календарными годами. Но того, что пережил этот молодой советский человек за свои двадцать девять лет, пожалуй, с избытком хватило бы и на несколько полных жизней людей дореволюционных поколений.
Он родился в Сталинграде и с той поры, когда в детской голове слагаются первые понятия о жизни, приучился гордо носить легендарную славу своего города. В семье Усковых свято хранили воспоминания о днях, когда в боях у городских предместий красные дивизии, руководимые товарищем Сталиным, решали судьбу молодой Советской республики. Когда отец бывал в хорошем настроении, он иногда в выходной день водил сыновей за город, в степь, показывать им высотку, с которой Сталин в солдатской шинели, с артиллерийским биноклем на груди командовал решающим сражением. Потом они вместе ходили в музей царицынской обороны. Отец показывал детям исторические реликвии. Для него самого они были памятниками славной юности. И когда в тетрадях сыновей вдруг обнаруживалась клякса или под сочинением появлялось сердито выведенное учителем «неуд», он говорил:
— А еще сталинградцами себя называете! Какие же вы, к лешему, сталинградцы!
В семье гордились своим городом и всё, что в нём происходило, воспринимали как нечто личное. Ещё в те далёкие дни, когда Анатолий вместе с другими мальчишками бегал смотреть, как в степи, на берегу Волги, растут просторные корпуса Тракторного завода — этого первенца пятилетки, который строила вся страна, — в нём зародилась мечта вырасти и работать тут, в этих необозримых цехах. И мечта эта, окрепшая в юношеские годы, конечно, сбылась бы, как сбываются все хорошие мечты советских людей, какими бы смелыми они ни были. Анатолий хорошо окончил среднюю школу, поступил на тракторный факультет механического института и с увлечением, отличающим и до сих пор всё, что он делает, взялся за науку.
Но началась война. Отец и брат ушли на фронт. Разве можно было усидеть на студенческой скамье, когда фашисты рвались к сердцу Родины! Анатолий без повестки явился в военкомат. Студент стал артиллеристом, командиром тяжёлой гаубицы...
И сейчас, когда он сидел в Колонном зале Дома союзов, ожидая очереди выступать, в его мозгу с кинематографической быстротой сменялись картины сражений, в которых он участвовал: полные завывания ветра и свиста пуль осенние ночи на крохотном, окружённом врагом пятачке Ораниенбаума; бесконечные месяцы ленинградской блокады, когда как бы стёрлась грань между передовой и тылом и люди тут и там, казалось, окаменели в своём непреклонном решении выстоять; радостный день прорыва, когда солдаты двух встретившихся фронтов под грохот снарядов и вой бомб обнимались и плакали на изувеченной, истерзанной взрывами земле.
Но особенно чётко возникла перед Анатолием Усковым родная, тронутая ранней оттепелью степь под Сталинградом, куда он попал вместе со своим дивизионом в самые горячие дни, когда танковые дивизии Манштейна упрямо, яростно долбили кольцо советских войск, окруживших всю ударную фашистскую группировку. Часть, в которой сражался Усков, была одним из звеньев этого кольца, сковавшего врага.
Прочно обосновавшись на гребне степной балки, выкопав для орудий глубокие ровики, артиллеристы отбивали атаки танков. Разведчики подсчитали тогда, что на позицию, защищаемую пятнадцатью гаубицами, наступало около полусотни вражеских машин. Артиллеристы встречали врага беглым огнём. Он нёс потери, откатывался, но снова и снова бросался в бой.
Уже много чёрных колеблющихся столбов дыма, покачиваясь, поднималось к блёклому, потемневшему небу вблизи
