Станислав Мелешин - Золотаюшка
Шагая из комнаты в комнату, дымя сигаретами, он с тоской поглядывал на стирающую молчаливую Наталью, ловил ее вопросительные взгляды и все не решался сказать ей о том, что, мол, пора закругляться, что больше он в этом городе и в этом доме не выдержит.
Люди, которые его окружали здесь, с кем он общался, не стали его родными, проходили стороной, не оставляя ни гнева, ни радости, а было только одно простое проживание рядом.
Он с усмешкой казнил себя за предательскую мысль, что Панна и Наталья, две сестры в его жизни, были словно как два лотерейных билета, на один из которых ему должен выпасть счастливый выигрыш. Вот — выпал. С нею — жизнь. Теперь все они породнились с семейной точки зрения, но осталось не менее важное в этой жизни — стать родными душами; и с тещей, и с очкастым Сереженькой, а если говорить напрямик, то и с Натальей.
Он подошел к ней и заявил, как определил:
— Делать здесь нам больше нечего. Давай-ка возвращаться. Повидались, и хватит!
Наталья вынула руки из корыта и, стряхивая пену, удивленно спросила:
— Обратно, домой? Да что ты, Ваня? Только ведь приехали!
Пылаев рубанул воздух ладонью и отрезал:
— Душа не на месте. Собирайся!
Наталья тихо засмеялась и предложила:
— Скучно тебе — так возьми поспи или послушай радиоприемник.
Он задышал часто и опустил руки:
— Ты что? Издеваешься?
Наталья покраснела и замолчала. Устало, с обидой произнесла:
— Ладно, Ванечка. Как скажешь — так и сделаю.
Да, никуда не денешься от усталости на душе, от зимней сытой тишины, от бездельного времени, в которое человек погружен словно в глубокую воду, и от этого сердце еще больше режет тоска по родному городу, по Железной горе и своему громче всех громыхающему экскаватору.
Там он был у места и не травила мысль о том, что же ему еще в жизни надо. Хоть бы Наталья рожала скорей, что ли? Славно было бы — сына! Чего уж тут скрывать: ночами будил и неистово ласкал ее ладное белое тело. Забеременела бы — вот была бы новость и тайна! Но тайны не было. Однажды, услышав от уставшей жены: «Вот когда у нас будет сын…» — спросил глазами: «Да?», и, когда она, пожав в ответ плечами, ответила: «Кажется…» — он все равно обрадовался, уверился в этом и с тревогой отметил, что жизнь поворачивается к нему какой-то другой стороной, все в ней становится значимым, ответственным, и ему еще больше захотелось сесть в поезд, увезти Наталью отсюда. Плевое дело: сел и поехал. Если бы еще то, что сказала ему Наталья, было не «кажется», а «да».
Он присел на диван и покрутил радиоприемник. В нем на какой-то волне скрипка мотала душу, на другой кто-то басом весело сообщал о том, что вот пляшут пьяные у бочки — и все тут, на третьей — комментаторы под стрекот телетайпа переживали международные события. Он читает газеты! И все, о чем гремел радиоприемник, тоже входило в его жизнь, и он искал в этом свое место.
На кухне около обеденного стола висела большая политическая карта мира с раскрашенными полушариями. Пылаев все время сидел за столом спиной к Америке. И вот висит эта карта со всей своей политикой, и он иногда кидает взгляд-другой через плечо на Американский континент и белую Антарктиду, а меж ними все время мельтешит перед глазами пролив какого-то Дрейка…
Спрашивать у Филиппа Васильевича о Дрейке было неудобно, в мыслях мешались Железногорск и Реченск, степи, горы и леса, а тут какой-то Дрейк.
Карта была старая, и Пылаев думал, что, наверное, какой-нибудь пират потерпел кораблекрушение и назвали этот несчастный пролив его именем. Вообще, не уважал он Америку, и ему представлялось, что если она пойдет на нас войной, то непременно кинется с Аляски, и держал эту мысль в голове, словно он один знал об этом.
Он пропел «Мы готовы к бою с армией любою», выключил радио и поднялся навстречу Филиппу Васильевичу. Тесть присел на диван и разгладил седые метелки усов.
— Что это ты, Иван Петрович, как я посмотрю, вроде недоволен чем?
Иван пожал плечами.
— Да нет. Я всем доволен. Вот слоняюсь по комнатам, на диванчике организм отлеживаю, в башкирские песни вникаю. Все хорошо, а все-таки пора поворачивать оглобли домой.
— Скучно у нас тебе.
— Как везде. Хорошо в гостях, а дома…
— Ну, не больно-то давно из дому. Давай-ка сразимся с тобой в шахматы, побеседуем о чем…
В шахматы Пылаев играть умел, хоть и не настолько, чтобы «сражаться» и томиться и терять часы на обдумывание ходов. Ему неудобно было обыгрывать Филиппа Васильевича, и он заведомо подставлял ему фигуры. Первую партию Иван с удовольствием проиграл. Тесть от радостного смущения покряхтывал и довольно теребил усы. Ивана игра не увлекла, но торопиться было некуда, за окном ночь, мороз, а здесь тепло, свет, вкусный сигаретный дым.
Мысли о себе и гостевании не давали покоя, мешали игре. Вот так и шла у них эта шахматная игра: восклицания тестя и его душевная маета — все вперемежку.
— Я свободно разрешаю партнеру рокировку!
«Итак — юности конец, любовь кончилась. Увиделись с Панной. Но теперь я не завидую ей и Сереженьке, их счастливому „детскому саду“. И зачем я сюда прикатил, на чужбину, к чужим, в сущности, душам? Маячить перед глазами?..»
— Стратегия твоя оченно даже видная…
«Все это время душа пустовала или что-то в ней остановилось. И ничего отпуск мне не дал. Просто я перенес жизнь из Железногорска в Реченск на время, как из комнаты в комнату, и жил среди других людей».
— Два хода в кармане иметь — это… джунгли!
«Интересно, неужели это так всегда бывает, когда ничего не происходит, когда человек словно выключается из жизни?! Во дело. Помрешь без работы!»
— Сделал бы ход слоном — и мир во всем мире!
«А может, я просто эгоист какой? Ну, конечно. Мне бы для жизни еще одну Железную гору найти… да чтоб рабочая гордость была не только по зарплате, да чтоб мир большой мимо души не проходил, как пролив Дрейка… да жить широко, как летать… А то вот только во сне и приходится…
— Шах!
— Шах? М-м…
«Конечно, Панна была когда-то красотой моей жизни, но и Натальюшка у меня, прямо скажем, мечта! У нее каждое словечко, как золотое колечко…»
— Мат!
— Мат? М-м…
«А все дело в том, что я наверняка рабочая душа никудышная».
— Конечно, еще сыграем!
— Расставлю! Ходи, Ванечка!
— Четыре пешки — кошмар!
«Маты» чередовались. Иван отвлекся от своих мыслей, когда тесть крепко прижал его, но он не сдавался, и они заговорили вперебой:
— Немедленный ход — очевидный ход! Тут даже думать не нужно.
— Подумать не мешает.
— И что мне от этого будет?..
— А вот и посмотрим… Хоть полсвета обойдешь — лучше хода не найдешь!
Они играли до утра.
Филипп Васильевич часто проигрывал, вскидывал усы кверху, как пики, сердился, с отчаяния стучал по столу кулаком, фигуры мешались, падали.
— Баста! Мать, ты не спишь? Чай будем пить.
Сонная Мария Андреевна стояла у двери и закручивала в узел волосы, седые у висков.
— Дак ведь все в дому не спят. Стучите и стучите. Кошка и та от испуга в окно смотрит — убежать некуда.
После шахматной баталии Филипп Васильевич предложил:
— Завтра сходим-ка мы на Обрыв-Камень, подышим кислородом. На город, на завод с вершины поглядим. На высоких ветрах и беседы душевнее…
Пылаеву не хотелось хотя бы сейчас огорчать тестя, и он легко рассмеялся.
— Ну что ж. Обрыв так обрыв!
5Огромное зимнее небо со звонкой синевой распахнулось над городом Реченском, опираясь на тяжелые горы в зеленых сосновых шубах. Дома, улицы, металлургический комбинат с дымными трубами, заводской ледяной пруд, мосты и прохожие — все будто выходило из гор и расположилось в снежной солнечной долине с туманами, паром и уютными дымками над старинными избами.
Пылаев знал, что город и завод были заложены двести с лишним лет назад на реке Белой, на вольных башкирских землях, купленных заводчиками по цене меньше копейки за десятину.
Его Железногорску было всего сорок лет, так что по сравнению с Реченском — он еще молодой человек, и если здесь роскошные горы, и леса, и воды, то у них только степи, река Урал и единственная гора, зато сплошь железная. Роднило то, что по их округам прошел с армиями Емельян Пугачев: с боем брал и Реченск и станичную крепость Магнитную. А еще приятное сердцу было такое дело: Реченский завод многие годы кормился железногорской рудой, пока не открыл свои рудники на Тукане.
Иван Пылаев и Филипп Васильевич молча шли по зимнему тихому городу и разглядывали дымный от морозца, очищенный от снега асфальт, вспышки окон, где в стеклах плавилось солнце. Шли — старик и молодой парень, жители разных городов, и меж этими городами была громадная разница в годах и еще в том, что город Пылаева был нов, молод, красив домами-дворцами, кварталами на полстепи, заводом-гигантом, воздвигнутым всего за какие-то сорок лет, уже при Советской власти; город же Филиппа Васильевича был историей, старинным уральским деревянным городком — двухсотлетним дедом.
