Станислав Мелешин - Золотаюшка
Пылаев крикнул молодецки: «Принимай гостей!» — и с грохотом опустил чемоданы. Где-то задвигались звеня ключи, железно щелкнули засовы, и дом, пахнув в лицо запахом топленого молока и печеного хлеба, принял их.
Дородная, испуганная их неожиданным приездом теща, Мария Андреевна, привалилась к печи и растерянно стояла перед ними, вытирая полотенцем руки и часто моргая глазами. Мелкие капли слез текли по ее румяным большим щекам, и она, тяжело вздымая полную грудь, причитала:
— Да миленькие вы мои, сироты ненаглядные! Да как же это вы надумали! О господи, хотя бы оповестили!
Рядом с нею на широких жестяных листах важно покоились румяные пироги.
«Во, гульнем!» — отметил Пылаев и встретился глазами с тестем.
Филипп Васильевич сидел перед столиком в большом кресле, опершись рукой на клюку, сердито молчал, разглядывая обоих, и ожидал, наверное, когда закончатся «охи» шумной хозяйки. Другая рука, положенная на широкие листы «За рубежом» и «Экономической газеты», подрагивала. Он был похож на седого нахохлившегося ястреба. Когда Иван встретился с ним глазами, он поднялся, высокий, в длинной полотняной куртке, и, словно ничего не произошло, произнес домашним скрипучим голосом:
— Ну, здравствуйте, хорошие… Кхм! Кхм!
Иван обрадованно засмеялся в ответ: он-то боялся, что тесть вместо привета возьмет да и погладит клюкой за милую душу, приговаривая: «Что же это ты, сукин сын, женился, дочь мою увез, и ни слуху от вас и ни духу! Даже о приезде не известил!»
Филипп Васильевич разгладил усы, протянул руку.
«Поусох малость. Стареет», — определил Иван. Наталья повисла у отца на шее, расцеловала его, а он легонько оттолкнул ее, стесняясь открыто показать свою радость.
— Ну, ну… Дай-ка на тебя погляжу. — Разглядывали вместе с Марией Андреевной. Наталья стояла перед ними, сияя счастливыми черными глазами, в сером модном платье, в темных сапожках, и ловила их оценивающие взгляды. Отец смотрел ей в глаза, мать же осматривала ее всю, с головы до ног.
Услышав грустный голос отца: «Ничего. Кхм! Справная», — Наталья бросилась деловито показывать многочисленные подарки. Иван помогал ей и все поглядывал на Филиппа Васильевича.
Бывший главный бухгалтер завода, теперь пенсионер, стоял, как на смотру, домашним главнокомандующим, и равнодушно разглядывал разложенное добро, словно все это было в порядке вещей и удивляться тут нечему! И лишь при виде толстых пачек флотского табака его глаза сверкнули, потеплели, и он добродушно крякнул:
— Вот это угодил! Как по сердцу погладил! Ну будет, будет! Мать, накрывай на стол!
Среди возгласов и суматохи Иван, недоумевая, поглядывал по сторонам: почему это не видно Панны в доме и о ней никто не вспоминает, ни тесть, ни теща. Спрашивать было неудобно, и он только ждал, прислушиваясь, в надежде услышать ее голос, смех, стук каблучков и увидеть ее такой же веселой, яркой, какой оставил полтора года назад.
Тихо, по ритуалу, словно священнодействуя, уселись за богато уставленный стол. Иван успел шепнуть раскрасневшейся, довольной Наталье, мол, что это они о Паньке молчат, спроси, где она, и, улыбаясь во весь рот, стал рассматривать всякие вкусные блюда на столе. Жирная селедка в окружении лука, колбаса и сыр, плавающие друг на друге лопоухие грузди, соленые капуста, огурцы, помидоры и яблоки, борщ с желтым паром, жареная картошка и на широком блюде большие куски вареного мяса, голая курица ножками вверх, ломти хлеба и рыбные пироги сбоку стола, а по разным концам, как часовые, — граненые стаканчики; в четвертях — домашнее красное вино. К этому Иван достал и прибавил бутылочки «Золотистой».
«Во живут! Как напоказ!» — подумал он и услышал удивленный голос жены:
— Куда же это вы Паню-то спрятали? И молчите про нее, будто ее и нету!..
Разговор начался.
Филипп Васильевич опрокинул стаканчик «Золотистой», разгладил усы:
— А куда ей от нас деться? Жива и здорова Панюша. Вот вы молчали сколько времени, а за это время…
Мария Андреевна перебила его:
— Ой, в суматохе-то мы про нее и забыли! Панечка у нас, слава богу, теперь самостоятельная, замуж вышла! И зятя бог послал хорошего. Сережей звать. Поехали они в Ломовку, к свахе моей погостить. Завтра должны возвратиться.
Филипп Васильевич заметно опьянел.
— Неделя как прошла. Я уже по ним соскучился. А свадьба… свадьба счастливая была, шумная.
Иван краснел, краем уха слушая о Панне, за разговорами наливал себе вина и пил вместе с тестем за ее здоровье и за хорошего зятя Сереженьку, а с тещей — за бога, который его послал, но в душе чувствовал пустоту, будто из души его вынули жар-птицу, его Панну, и самолюбие холодком и обидой обдало сердце; и, тоже пьянея, говорил себе, что вот и Паня ушла из его жизни, из молодости, ушла простым манером: взяла и вышла замуж и его не спросила. И не вернуть. Ну а потому и тревожиться о ней нечего. Стало до того неуютно на душе, что он подумал: «Зачем я этот отпуск затеял?» И захотелось обратно домой, в Железногорск, к себе, на работу.
За столом серьезного разговора не получалось. Мария Андреевна все нахваливала Сергея:
— Он ведь у нас такой умный, такой вежливый, обходительный, ну как сыночек родной. Вот сами увидите. А уж Паня-то, как замуж вышла, расцвела вся… И веселая, и поет, и от Сереженьки ну ни на шаг!
Филипп Васильевич опорожнил стаканчик «Золотистой», рассмотрел этикетку на бутылке и хмыкнул:
— Это что, у вас в городе только этот одеколон пьют?
Иван рассмеялся:
— Да нет… Это я у нас на вокзале в буфете прихватил. Покрепче не оказалось.
Филипп Васильевич поднял над головой длинные руки:
— Мать, подай-ка нашей русской! И эту… душегубку свою!
На стол поставили пузатую бутыль румяной вишневой наливки.
— Да что уж ты, отец, так-то! Наливочка душистая, душелюбная… Отведайте! И, право, про водочку-то я и забыла.
Иван заглядывал Наталье в ее прямо-таки лучистые, счастливые глаза, радовался, когда она мягкой ладошкой поглаживала его по щеке и, кивнув на стакан, полный «душегубки», услышал ее такой домашний, уютный заговорщицкий смех. Разговор теперь пошел вразнобой, а тесть все подливал и подливал и задавал вопросы.
Филипп Васильевич допытывался:
— Машиной какой не обзавелся?
— Пока только экскаватором! Очереди три года ждать.
Тесть поднял опять над собой руки. Стало тихо. Вытер и расправил усы, объявил:
— Все! Больше — ни капли! Слышу звоночек.
Теща рассмеялась:
— Сегодня можно и без звоночка обойтись!
— Н-нет! У меня закон: как звоночек прозвенит, так и приказ — довольно! Баланс! Организм на страже! Ставь печать и подпишись!
Филипп Васильевич досадливо крякнул, пошарил вокруг себя, но, ничего не найдя, зачем-то надел очки. Глаза его сразу торжественно заблестели, и он махнул рукой:
— Вот слушай-ка, что я вычитал! Получает царь Петр Великий бумажку, а в ней прописано… В тысяча семьсот двадцать первом году. «Дорогой мой царь Петр Лексеич. Уж наша Сибирь подарок тебе вознесла. Могутное кладбище горючих камней, кои лучезарно согреют Россию-матушку. Извозом пущу те уголья тебе на провер. Обереги извозщиков. К сему крестьянин крепостной Михайло Волков!»
Тесть заулыбался, довольный, словно это он сам открыл в Сибири Кузнецкий угольный бассейн, и, забыв про звоночек, налил рюмку водки.
— И берг-коллегия доложила Петру: мол, находка весьма ценна! А теперь и памятник Волкову поставлен. Выпьем за Волкова и за нашу землю! Вот ведь какой герой был!
Иван чокнулся с Филиппом Васильевичем, но пить не стал — не хотелось. Так и одуреть можно. Перед глазами встали карьеры горы Железной, его обжитой экскаватор, послышался чугунный скрежет пустых думпкаров. Сердце томительно екнуло. Да, кончится ведь через несколько лет его гора-горушка.
— А еще что я вычитал. — Тесть хитро прищурился. — Слышал я, что гора Железная у вас… того… кончается. Настанет конец — куда вы?
Пылаев нахмурился, подумал, как это тесть сумел угадать его мысли. Да-а, Филипп Васильевич не так-то прост. Лукав и умен, но, не желая посвящать тестя в свое сокровенное, равнодушно проговорил: «На мой век хватит! Еще останется». — И откинулся глыбой спины на стул. Ему хотелось возражать, доказывая самому себе, что Железная никогда не иссякнет, что еще не изведаны ее кладовые, но он остановился, посчитав себя не вправе решать за Железную, тем более что он и сам не знал, сколько руды в ее могучей утробе и на сколько лет ее хватит. А самым главным было то, что об этом после того, как изрядно выпили, не совсем удобно говорить. И вообще гор железных по всей стране — навалом!
Он тронул Наталью за плечо:
— Пойду на своем диване поваляюсь.
И кивнул погрустневшему Филиппу Васильевичу:
— А о Железной мы еще наговоримся!
На душе было муторно. Он уносил с собой в сон щемящую боль оттого, что, кроме привета и обильного угощения, родственного в этом доме ничего не было, и ему сейчас казалось, будто он с женой приехал к кому-то просто в гости.
