Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть
— А… А…
Отпустив почему-то сосок — наелся, может, а может, и впрямь с обдуманным намерением, — на Фомичева смотрел не кто иной, как Анатолий Серпокрыл. Копия его. В миниатюре.
— А… А как его зовут? — крикнул Фомичев.
Снисходительная усмешка тронула ее губы.
Заслоняясь, застегиваясь, она приблизилась чуть к его уху:
— Тима его зовут. Тимур…
— Тимур… Степанович?
— Пока Степанович.
«Пока? Как это — пока?»
Для того чтобы с соответствующей серьезностью обдумать это, Фомичев уставился в иллюминатор. Внизу, почти по курсу самолета, забирая влево, пересекая тундру, тянулась черная полоса. Трасса газопровода. Его еще только делали. Сваривали в одно целое разной длины плети.
— Посмотри, — послышалось сзади, — тут нефть будет струиться!
Смешно пошевелив усами, ферт с картофельной головой открыл глаза, тоже бросил в иллюминатор ленивый взгляд.
— Правильно! Возьми пирожок с полки!
Они еще долго перекрикивались через весь самолет, не обращая ни малейшего внимания на прочих пассажиров. Наконец тот, что с усами, снова задремал. Угомонился и тот, что сидел сзади. Фомичев поглядывал в иллюминатор. Тундра простиралась под крыльями, серовато-зеленовато-рыжеватый простор в частом накрапе озер, причудливо соединяющихся, сливающихся друг с дружкой, болота, болота… Чего больше — земли или воды? А реки до того извилистые — ненцы говорят: как утиные кишки. Реки, реки… Буровые вышки изредка проплывали внизу, с вытоптанной вокруг них, оголенной, истерзанной почвой. Красные, колеблющиеся языки газовых факелов… Значит, нашли, добурились!..
Вой двигателя стал душераздирающим, «Ан-2» трясся как в лихорадке. Удар. Толчок. Еще… Подпрыгивание… Замер. Тише, тише… Тишина. Из кабины, полусогнувшись, вышел один из летчиков, с виноватым видом развел руками:
— В Тарко-Сале пришлось сесть. Погода…
— Когда же в Салехард? — возопили пассажиры.
Проснулась и картофелина с усами.
— Что? Где начинается авиация, там кончается порядок? Да? — Усы его возмущенно топорщились. — Бен! Слыхал?
— Слыхал, — откликнулся его друг, — с такими темпами до Москвы мы знаешь когда доберемся?
Летчики ушли в порт. Узнавать. Большинство пассажиров выбрались наружу, топтались у самолета. Фомичев пригласил выйти погулять и Галю. Она отнекивалась сперва, дождь, но он выхватил из рюкзака японский зонтик.
— Бронников жене своей передать просил.
Выбрались из самолета, Фомичев раскрыл зонтик — алые маки по синему полю.
— Лазарев тоже такой купил, — сказала Галя, — такой и еще два. Прихожу вчера — а вся квартира в зонтиках.
— Что же ты не взяла, в дорогу-то? — Фомичев не мог оторвать взгляда от Тимура Степановича.
— Не сахарные, не растаем, — сказала Галя. Засмеялась. — Что? Похож?
Фомичев облизал пересохшие губы.
— Так это… — начал он нерешительно. — Это… Да?
— Да!
Улыбался ослепительным макам маленький Серпокрыл.
— А… А как же Лазарев? Он же… Он догадался?
Галя молчала.
— Теперь я точно… Теперь — знаю! — сказал Фомичев. — Уверен… Это Лазарев его… Толю… Толкнул или еще как-то, из мести!..
Галя не поняла. Наморщила округлый высокий лоб. И рассмеялась вдруг горько. Поняла.
— Фомичев, Фомичев!.. Чокнулся?
Тимур Степанович тоже засмеялся. Забулькал, показывая розовые десны. Словно сам Серпокрыл смеялся над Фомичевым. Галя поагукала сыну, счастливо поразговаривала с ним. Потом лицо ее снова затуманилось.
— Иду я с ним как-то, — произнесла она, глядя в сторону, — с Толей. И вдруг — Лазарев. Откуда он взялся — ума не приложу. Мы думали — нет его на буровой. Специально встретились — поговорить. Белая ночь… И вдруг Лазарев. Бежит. А Серпокрыл, Серпокрыл-то — попятился, попятился… Ка-ак бросится в сторону. Сапог в грязи завяз, остался, а он с одним сапогом убегает. Вроде тебя — как ты тогда, в первый день, помнишь? Тоже сапоги увязли…
— У меня оба, — облизал пересохшие губы Фомичев.
— А у него — один. Лазарев до сапога добежал, вытащил его из грязи и ко мне. Я думала — ударит сапогом. Степа, говорю, осторожней, я, Степа, в положении. А он: на, говорит, отдай ему, простудится. И протягивает, значит, сапог. Я взяла… — Галя все так же смотрела в сторону, не на Фомичева. — Летчики идут, — произнесла она буднично, — наконец-то…
— А я думал, что… Что его Лазарев…
Она снисходительно улыбнулась. Такое предположение снова показалось ей невероятным.
Подошли летчики. Виновато разводя руками. Погода…
— Погода… — разводили они руками. — А когда Салехард примет — неизвестно. Обратно летим, домой. Кто хочет, пусть остается в Тарко-Сале. Отсюда есть шансы выбраться. Три-четыре борта в день…
— Вернусь, — вздохнула Галя, — куда я тут, с Тимкой? А вдруг ночевать придется. Вернусь, — она поправила ребенку шапочку, — Лазарева все равно дома нет, — сказала она не совсем понятно, — да и в Салехард мне еще рано. Это я так… Терпежу не стало, вот и сорвалась. Мне туда дня через четыре надо, даже через пять. Так что…
Фомичев остался. Остались, разумеется, и друзья, увенчанные одинаковыми кепками. Пошли вместе искать буфет. Дружки переживали. Крыли улетевший «Ан-2» почем зря.
— Авиация — задохнись она! Быстро, выгодно, удобно! Так до Москвы нынче можно и не добраться!
— А что вы там забыли, в Москве? — хмуро глянул на их кепки Фомичев.
— Да пивка попить, — охотно раскрыли они свои планы. — К вечеру в Москве, перекантуемся ночку, а с утречка на проспект. Ну, знаешь — «Вставная челюсть» называется. «Синтетика» там, салон красоты, ресторан «Валдай», а сбоку, с торца — пивбар. Ребята говорят: а-а-атличным пивком там торгуют! Рыбка у нас, конечно, собственная! — похлопал главный из друзей, усатый, по рюкзаку. — Чебачок есть! Световой день в пивбаре отсидим, насосемся, а вечерком в Домодедово, к утречку, послезавтра, — дома. Нам, понимаешь, на вахту послезавтра, за баранку, шофера мы. Трубы мы с Подбазы возим, в рот ей полкило халвы!
— В Москву за пивком, — усмехнулся Фомичев. — Я думал, в Третьяковскую галерею.
— Если успеем, и туда заскочим, — заверил усатый. — Как говоришь? Треть… чего?..
В буфете друзья приобрели десяток сваренных вкрутую яиц, споро их облупили и, макая в соль, целиком запихивали в рот. Морщась, запивали шипящим, желтым, даже на вид приторно-сладким лимонадом.
— Ничего, Бен! Скоро пивка хватим!
У Бена — бледное, прыщеватое лицо. Восковые шрамы на запястьях рук. Вены себе от неудачной любви резал? Есть Фомичеву почему-то не хотелось, хоть и пора было. Буфетчица выдала ему с собой, завернув в газету, три яйца, три ломтя хлеба, щедро сыпанула в кулек соли. Прошел слух, что будет самолет в Тюмень. «Ан-20». «Может, в Тюмень сначала? — задумался Фомичев. — Изменение первоначального маршрута ничего, в общем-то, не меняет. Можно даже быстрей все поручения Бронникова провернуть. Почти все. В Тюмень, затем в Тобольск на день, затем в Салехард…»
В здании аэропорта шел ремонт. Девушки в заляпанных известкой робах перетаскивали с места на место высокие, сшитые из досок подмостки, козлы, забираясь на них, промывали потолки. Другие размешивали раствор, третьи, набросав его мастерками на кирпичную стену, штукатурили. Ни шатко ни валко, сказать по правде, работа у них шла.
Посетители, будущие пассажиры, хоть и рисковали испачкать свои плащи, из зала не уходили. Вдруг рейс объявят, вдруг билеты продавать начнут, не протолкаешься тогда. Вот и жались у касс, в дремотном и нудном ожидании. От нечего делать Фомичев заглянул в свой рюкзак. Хотя что, казалось бы, могло там найтись такого, что развлекло бы его? Отвлекло… Письма! Письма старшего Серпокрыла сыну. Чужие письма… Они, правда, оба были без конвертов. И следователь их читал, и, вполне возможно, еще кто-то. Все, кому не лень… На полях галочки, вопросительные и восклицательные знаки. Кое-что красным карандашом подчеркнуто. Не Анатолий же над отцовскими письмами так работал. Воровато оглянувшись по сторонам — вот черт, что значит некрасиво поступаешь, так и чувствуешь, что все об этом догадываются, — Фомичев прочел несколько отчеркнутых строк:
«…что ты всегда поступал и себе, и мне назло, боялся высоты, но лазил по деревьям, по стенам и башням Тобольского кремля…» «…Ну, хочешь, я вернусь на реку? Я же знаю, тебе не нравится, что я копаюсь после завода на грядках, что соседка называет меня «фермер», но ведь…»
Фомичев снова оглянулся по сторонам, и снова ему показалось, что на него устремлено множество укоризненно прищурившихся глаз. И все же не удержался, прочел строчку из другого письма:
«…Толик, пойми, когда я ночью поправлял тебе маленькому одеяло, ты спросонок называл меня «мама». И я…»
Всего два письма. Всего несколько строчек из них. А то, третье, разорванное Анатолием на клочки и пущенное с высоты кранблока по ветру… Что в нем было, в третьем письме? Важное что-то, по всей видимости. Какая-то тайна, быть может. «Редко я, по правде говоря, маме и папе пишу, — пришла вдруг Фомичеву в голову непоследовательная мысль. — Ну, кроликов они разводят, ну, на даче сиднем сидят… Ну, не совсем они мне родные. Ну так что?»
