Борис Четвериков - Котовский. Книга 1. Человек-легенда
«Тут еще не все сказано, — подумал он. — Написать бы, как обращается Скоповский со своими батраками или как избивали они всей лакейской сворой связанного, беспомощного человека, виновного только в том, что не пресмыкается перед барином и жалеет бедняков».
Он стоял среди густых высоких кустов, скрывавших его от всего мира, и думал о судьбах человечества: «Неужели никогда не настанет такое время, чтобы не было голодных, чтобы всем хватало работы и еды?»
Сад благоухал. Цвели розы — темно-красные, нежно-розовые, белые, чайные — самых разнообразных оттенков. Как бы хорошо и нарядно мог жить человек!
Совсем рядом с аллеей сада, за сквозной проволочной сеткой, находился просторный помещичий двор, с амбарами, погребами, конюшнями, со столбом гигантских шагов и качелями посредине. До слуха Котовского донеслось тарахтение пролетки. Кто-то приехал.
«Опять будут всю ночь играть в карты», — подумал Котовский и тут же вспомнил, что жара уже спала и можно начинать поливку газонов, клумб и парников.
— А! Гость дорогой! Милости просим! — услышал Котовский голос Семиградова.
И в ответ — голос приезжего, показавшийся Котопскому знакомым.
Котовский не ошибся. Это приехал Скоповский. Садовник решил, что лучше не показываться ему на глаза.
Медленно угасал день. Вот засветились окна в помещичьем доме. Там накрывали ужин. На столе среди бутылок и графинов, среди судков с соусами и всевозможных закусок стояли огромные букеты роз.
— Не могу пожаловаться, — тараторил без умолку Семиградов, — новый садовник попался мне толковый. И даже, кажется, не пьет! Можете себе представить?
— А я опять без управляющего, — пожаловался Скоповский, — выгнал этого Котовского: оказывается, политикан, состоит под надзором полиции…
— Позвольте… как вы сказали? Котовский? Так он ко мне и поступил на работу.
— Что-о? К вам? На работу? Гоните его в шею, пока он не испортил вам всю прислугу!
— Скажите на милость! А такой приличный на вид. И толк в садоводстве понимает…
— Гоните! И не откладывайте! Завтра же вон! Эта публика на все способна.
— Конечно, выгоню. Спасибо, что предупредили. Разрешите муската? Преотличнейший!
И снова Котовский оказался на улице. Правда, на этот раз его не избили, не бросили связанного на дороге, и у него была небольшая сумма, на которую он мог некоторое время перебиваться.
Опять пришел он к Ивану Павловичу. Там встретили его как родного, даже у Раисы появилось подобие улыбки.
— Выгнали? Чего же удивляться? Это в порядке вещей. А я вновь переплетчиком поступаю. Повезло. Мало нас, а то бы мы им показали! Какая у нас тут промышленность? В мастерских по десять — пятнадцать человек. Ничего, Григорий! Правда ведь, ничего?
— Не ничего, а будет правда! Должна она быть! Пусть они нас хоть на кусочки полосуют, будем стоять на своем. За правду-то и мучения переносить радостно.
— Ого! Как он заговорил! Садись-ка за стол, Раиса сегодня еду какую-то приготовила.
Иван Павлович наклонился ближе и скороговоркой сообщил:
— Сегодня ночью полиция в тайную типографию ворвалась… Все арестованы… Добрались, собаки! Говорят, возами возили литературу. Бумаги-то мы им поставляли достаточно…
«Хорошо переносить безработицу в летнее время, — думал Котовский, блуждая по Кишиневу в поисках хоть какого-нибудь заработка. — В летнее время на одних фруктах просуществовать можно».
Иногда удавалось ему помогать снимать урожай яблок. Веселая, приятная работа! И уж в эти-то дни он был сыт по горло.
А потом начался «месяц ковша», как называют молдаване октябрь за то, что в этот месяц виноградного вина много и пьют его, черпая ковшом.
Кончился «месяц ковша». Все чаще стали перепадать дожди.
5
В один из пасмурных дней Котовского остановили на улице:
— Ваши документы.
Котовский понял, что за ним следили. Непонятно было только, за что сажали его в тюрьму. Кажется, и сами тюремщики этого не понимали.
Российские тюрьмы неприглядны. Облезлые фасады наводят тоску. Полосатые будки, толстые стены, покрытые лишаями сырости, грязные дворы и зловонные камеры… И словно выставленные на позор, на поругание — часовые по углам, в неказистых вышках. Особенно омерзительны пересыльные тюрьмы, и трудно сказать, которая хуже: питерские ли «Кресты» с их железными галереями и металлическими сетками в пролетах лестниц, чтобы нельзя было броситься вниз и покончить самоубийством, или захудалая вологодская, или иркутская тюрьма, с грязными, залежанными нарами…
Не таким казалось это учреждение в Кишиневе. Построенное в мавританском стиле, оно походило издали на волшебный замок, с его зубчатыми башнями, круглыми цитаделями.
Так могло казаться издали. А на самом деле Кишиневская тюрьма ничем не отличалась от других. Об этом хорошо знали ее обитатели. Узнал и Котовский.
В ней были такие же сырые, с тяжелым, затхлым воздухом камеры, такие же гулкие коридоры, по которым бродили тюремные надзиратели с массивными связками ключей.
Когда человек оказывается в тюрьме неповинно, не совершив ни убийств, ни ограблений, то он сам становится судьей своих тюремщиков. Он внимательно и строго рассматривает их, вооруженных, но имеющих дело с безоружными, привычных к созерцанию страданий, но с годами теряющих душевный покой, щелкающих кандалами, но и прикованных по долгу службы к этим ржавым решеткам на всю свою беспросветную опоганенную жизнь.
В тюрьме Котовский познакомился со странной породой людей. Это были те, кто в газетах именуется «подонки общества». Страшные физиономии увидел Котовский: холодные, гадючьи глаза; лица, измотанные морфием, или, на воровском жаргоне, «марфушей».
Тут был знаменитый Володя Солнышко, который еще никому не проиграл ни одной партии в карты — в стос, в буру. Игравшие с ним в карты (и, разумеется, проигравшиеся до нитки) с гордостью рассказывали: «Я играл с самим Володей Солнышко». Уже одно это могло поднять авторитет.
Его побаивались даже тюремщики. Кое-кто получал от него «лапу». А вообще каждый мог получить удар ножом. Володя Солнышко не промахивался и бил прямо в сердце.
Проигравшие с себя все до нитки сидели тут же, голые, озябшие, синие, и с завистью поглядывали на игроков. Карты были самодельные и не совсем похожие на обычные. Их печатали вырезанными ножом трафаретами, и очень быстро. Но не дай бог сделать ставку, проиграть — и не уплатить! Такие назывались «заигранными». По воровскому закону им полагалась смерть. Был один выход — поставить на кон голову начальника тюрьмы или корпусного надзирателя.
Из-за этого в тюрьме преследовались карты. Вот уже в который раз, проследив в волчок, что игра идет полным ходом, надзиратели врывались в камеру и производили поголовный «шмон», то есть обыск среди арестантов. Колода карт исчезала бесследно.
Наконец вызван был специалист по обыскам Каин, про которого говорили, что он найдет даже то, чего не было. Он был косолап, ходил как-то боком, был изъеден оспой, пропитан спиртом, как какой-нибудь музейный препарат.
— Ого-го! Каин пришел! — встретили его уголовники. — Ну, теперь будет дело!
Однако и Каин ничего не нашел. Как будто и спрятать карты негде… И камера-то небольшая, с голыми каменными стенами… И вещей немного у арестантской братии…
Явился сам начальник тюрьмы, тучный, с одышкой. Сонными глазами смотрел на арестантов и о чем-то думал.
Каин еще раз обшарил все углы, заставил всех открывать рот, раздел наголо. Карт не обнаружили.
— Вот что, деточки, — сказал начальник тюрьмы, — ваша взяла, всё, молодчики. И я обещаю больше не беспокоить вас, только раскройте мне секрет, где же вы их, черт вас возьми, прячете!
Воры посовещались, заставили начальника тюрьмы повторить свое заверение, что даст им безнаказанно играть в карты, и затем объяснили:
— Когда входят надзиратели в камеру, мы сразу же суем карты самому корпусному в карман. А когда кончается обыск, мы забираем карты обратно. Вот и вся хитрость. Ничего мудреного.
И снова арестанты играли в карты, ссорились, пели воровские песни. В песнях прославлялись худые дела, на жаргоне упоминались какие-то «гамзы», «марухи» и звучала тюремная тоска:
Дорога дальняя… Тюрьма центральная…И мы конвойными окружены…Опять по пятницам пойдут свиданияИ слезы горькие моей жены!..
Котовский оказался в компании «изящных» воров, неразговорчивых убийц и отпетой шпаны, презирающей себя, бога и человечество.
В женской камере молоденькая воровка Женька показывала свое воровское искусство. Она предлагала желающим положить возле себя любой предмет, что не жалко. Вся камера следила за каждым ее движением. Глаз не спускали. Женька проходила мимо — и выложенный на самом виду, оберегаемый всеми присутствующими предмет — рублевка, или кусок мыла, или носовой платок бесследно исчезал. Как она это делала — уму непостижимо. Женьку хвалили, восхищались ее ловкостью и проворством:
