Сабир Азери - В тупике
Кафар невольно ускорил шаг. Он жадно разглядывал все, что было вокруг; начали встречаться соседи, и Кафар останавливался, чтобы поговорить с ними, расспросить о житье-бытье. Счастью его не было предела — ведь он столько мечтал об этом дне, когда впервые приедет в село уже студентом университета… А как Гюльназ, — подумалось ему, — тоже приехала или еще в Кировабаде? Или она вообще не приедет, останется на каникулы у тети? Нет, обязательно должна приехать…
Гюльназ жила всего через четыре дома от них… Как хорошо было бы сразу зайти к ней… Но тут он опять услышал голос Фариды, ее предупреждения; голос этот звучал в ушах так явственно, так оглушительно, что Кафар не расслышал даже лая несущихся к нему собак — они только беззвучно разевали пасти…
И первое, что дошло до него, когда опять вернулся слух, были слова матери:
— Как же ты вытянулся, сыночек! Да стану я жертвой дорог, которые привели тебя сюда, сыночек мой родной…
Она шла с двумя ведрами воды от артезианского колодца. Поставив их, мать кинулась к Кафару, он бросился к ней, и они обнялись прямо среди улицы.
— Как же ты вытянулся, сыночек, — все говорила она, — как ты вырос за эти пять месяцев. Только похудел очень, видно, замучили тебя эти проклятые занятия…
Сколько мать ни противилась этому, он взял у нее ведра. И хотя она и ворчала для порядка, про себя думала с радостью, что город совсем не изменил ее Кафара — все такой же заботливый, такой же внимательный. Гюльсафа шла рядом с ним и гордо поглядывала вокруг. Пусть все видят, что ее сын, которого она в такой нужде подняла на ноги, учится теперь в Баку. И не где-нибудь, а в самом университете…
— Поздравляю тебя, Гюльсафа, — сказала одна из встретившихся по пути соседок.
— Чтоб и ты всегда жила в радости. Дай бог и тебе дожить до такого радостного дня!
А когда они проходили мимо дома Гюльназ, мать сказала с улыбкой:
— Гюльназ тоже приехала. Вчера. Спрашивала о тебе. Поправилась, такая красивая стала — любо-дорого посмотреть. Уж на что я — женщина все-таки, а и то не могла на нее равнодушно смотреть.
Кафар даже споткнулся, да так, что вода выплеснулась из ведер.
— Видишь, как хорошо все, мой родной! Примета такая есть: воду пролить — к радости. — Мать была так счастлива, что даже слезы появились у нее на глазах. Смахнув их, она закричала на весь двор:
— Ребята, где вы! Смотрите, кто к нам приехал!.. Братья и сестры Кафара высыпали из дома и облепили его со всех сторон.
Обойдя в тот свой приезд весь сад, Кафар подумал о том, что порядок, который завел здесь отец, пока еще держится. Под деревьями было чисто — видно, еще осенью сгребли палые листья и отсохшие ветви, перекопали приствольные круги. Земля здесь была влажной — видно, совсем недавно прошли сильные дожди.
Сквозь голые деревья соседских садов далеко просматривались усадьбы села. Он нашел дом Гюльназ. Ему хорошо было видно, как посверкивает время от времени лопата — это перекапывал землю в саду ее дедушка. «Разве не рано еще заниматься землей?» — подумал Кафар. Но потом он вспомнил, что и отец иногда вскапывал землю в самом начале зимы.
Верно, отец любил подготовить землю в самом начале зимы, а то и в конце осени. «Пусть теперь снег ложится, — говорил он. — Если вскопанное остается на зиму под снегом, земля становится мягкой-мягкой, а уж если весной перекопать ее еще раз — и вовсе делается, как сливки. Что бы ты ни посеял в нее — обязательно взойдет».
А когда-то здесь, на этой самой земле в саду, было даже отведено место для пшеницы. Нашлась у них старая, еще дедовская соха, и вот этой сохой они обрабатывали под пшеницу землю. Брали в колхозе волов, Кафар садился между ними, погонял, а отец наваливался на ручки сохи. До сих пор помнит Кафар, что каждый раз доставался им один вол, слепой на правый глаз, и отцу всегда приходилось впрягать его с левой стороны, потому что когда вол шел справа, то часто сходил с борозды.
А на следующий год отец раздобыл плуг. Кафар обрадовался, полагая, что плуг будет вести легче, чем соху, ведь у него такой больший и широкий лемех; и вообще, им, наверное, можно будет вспахивать землю безо всякого труда… Но поди ж ты, все оказалось совсем наоборот… Стоило отцу начать погонять волов — как в ту же минуту Кафар чувствовал, что плуг вот-вот выскочит из земли. И выскакивал.
Отец хоть и сердился, но плуга у Кафара не отнимал. «Ничего, — говорил он, — постепенно научишься. Мужчина должен быть мастером… Если у человека нет мозолей. — все равно, о чем тут речь: о руках или о мозге, — то никакой он не мужчина. Никому такой не нужен…»
Когда пшеница созревала, отец, мать, Кафар с младшими братьями — все брали в руки серпы и шли жать, вязать снопы. А потом недалеко от дома, справа от ворот, устраивали гумно. Под руководством отца они тщательно готовили это место, расчищали его от травы, сорняков, мусора. Потом распускали снопы, равномерно раскладывали их на середине площадки. Отец связывал вместе пару громадных, тяжелых молотильных досок, впрягали в них быков или лошадей, и Кафар, стоя на этих досках, погонял животных по кругу. Братья и сестры тоже вскакивали на доски, чтобы они были тяжелее — тогда пшеница обмолачивается быстрее, тогда в колосе не задерживается ни одного зернышка.
Потом они перевеивали зерно лопатами. Тогда и отец, и мать, да и все дети молили бога о том, чтобы поднялся легкий, совсем небольшой ветерок. Мать даже начинала напевать:
Приди, Хызыр, приди,Принеси с собой ветерок.Пшеница наша поспела, Хызыр.Легкий пришли ветерок…[4]
Потом пшеницу пересыпали в мешки, мешки складывали в погреб…
Хлеб из этого зерна получался каким-то необыкновенно золотистым. И все, что пекли из него — лепешки, сдобу, чуреки, — все было таким ароматным, таким вкусным… А чтобы ароматы эти не дразнили прохожих попусту, чтобы никого не вводить в грех, выносили каждому прохожему по лепешке. И прохожий с удовольствием ел хлеб и говорил: «Желаю, чтобы хлеба у вас всегда было вдоволь, желаю, чтобы тесто ваше всегда получалось благодатным». И действительно, тесто из своей пшеницы было таким благодатным, что не умещалось в квашне, убегало, и матери его приходилось ловить по краям, водворять на место… Мать обязательно посылала хлеб и всем соседям. А соседи, когда пекли хлеб — всегда посылали им. «Может, — думали они в таких случаях, — соседи в этом году еще не пекли своего хлеба, может, кто-то болен в их доме или есть там беременная женщина — вдруг ей захочется свежевыпеченного хлеба? Нельзя ведь дразнить беременную женщину соблазнительными запахами, верно?..»
Кафар вдруг явственно ощутил этот аромат, еще, кажется, хранящий теплоту соломы, свежемолотой муки — Он растерянно оглянулся в сторону старого гумна. И… тяжелая печаль придавила душу: гумно давно уже заросло сорняками. Рядом, у водопроводной трубы, мама посадила несколько грядок овощей — лука, киндзы, мяты, перца. Зелень давно уже отбушевала, теперь на ее месте остались одни иссохшие стебли.
Кафару, в его печали, так вдруг захотелось знать, что кто-то здесь, в их саду, опять будет пахать землю, бросать в нее зерна, готовить гумно; но тут же он усмехнулся в душе над своими несбыточными мечтами: полянка в саду, на которой они сеяли пшеницу, давным-давно заросла каким-то кустарником, молодыми деревцами.
Он поискал секач — хоть немного бы расчистить поляну, но так и не нашел его. «Да мы им давно уж не пользуемся, — объяснил брат. — Забросили, наверное, куда-нибудь…» Тогда Кафар взял лопату поострей и взялся за дело так горячо, что после шестого или седьмого куста почувствовал, как покрылись волдырями ладони, как заломило поясницу.
Он услышал, что его зовет мать, оглянулся на этот зов и побледнел: сердце его ушло в пятки — мать сидела под черным инжиром. Кафар прекрасно понял, что все это значит…
Мать позвала его, и Кафар ускорил шаг. Старая Гюльсафа с восхищением посмотрела на сына, севшего справа от нее, и сказала, не скрывая своего любования:
— Да буду я жертвой роста твоего, сынок. Обошел ты наш сад, кое-где руку приложил — и словно весь мир подарил мне. Значит, руки твои еще не отвыкли от работы. Ты уже постарайся, чтобы не отвыкли… Я-то знаю: если мужчина отвык от земли — все пропало, он уже пустое место и больше ничего… Бог даст, закончишь свой университет, станешь большим человеком. Вернешься тогда домой, возможностей у тебя больше станет — вот и будешь следить за нашим домом. Уж тогда-то, я думаю, ты его отремонтируешь. Верно? Ты посмотри только: трещина в стене все растет…
Кафар вслед за матерью оглянулся, посмотрел на дом, на осевшую стену и, как и она, глубоко вздохнул.
— Да вознесутся к горным вершинам твои вздохи, сердце мое родное, не думай сейчас об этом — ведь дом наш пока еще стоит, не остались же мы на улице, верно? Слава богу, дом в два окна у нас пока есть. Просто я о будущем думаю. А появятся у тебя возможности — даст бог, построишь нам двухэтажный. Почему, скажешь, двухэтажный? Ну, прежде всего потому, что я до смерти люблю двухэтажные дома. И потом, раз уж ты теперь глава в этом доме, пусть он хоть чем-то отличается от других… Ах, Кафар, какое это удовольствие — сидеть на втором этаже, на балконе, любоваться садом, посматривать на соседей и, наслаждаясь утренней или вечерней прохладой, пить чай из самовара. Разве я не права, родной?
