Анатолий Рыбаков - Лето в Сосняках ис

— Слушай, Ирина, а почему он отравился?

— Не знаю.

— Нехорошо, Ирина!

— Что такое, что ты меня стыдишь? — с беспокойством спросила Ирина. — Объясни, что случилось?

— Сама должна понимать. Миронова обвиняют.

— Ничего не знаю, ничего он не рассказывал. Только не из-за Миронова. Умер человек, и все его дела с ним умерли.

— А из-за чего? Скажи!

— Не из-за Миронова, и все. И не хочу я ничего касаться.

Лиля взяла ее за руку:

— Ирина, мы столько всего пережили, должны же мы быть людьми.

Ирина молчала, и Лиля молчала. Потом Ирина спросила:

— Что же ты от меня хочешь?

— Скажи, что знаешь.

Ирина опять помолчала, потом сказала:

— Когда судили твоего отца, он свидетелем был. Запутался.

— Он не запутался, — резко проговорила Лиля.

Ирина молчала.

— Что же ты молчишь?

— Разве я за него отвечаю?

— Я всю жизнь за отца отвечала.

Ирина посмотрела на нее исподлобья:

— Я не хотела ничего говорить, ты заставила.

— Я на твоего отца зла не имею, — сказала Лиля, — и не таких, как он, ломали… Ну, а теперь? Теперь из-за чего человека обвиняют? Разве это правильно? Пойди скажи, что Миронов ни при чем. Ты дочь, тебя послушают.

— Куда я должна идти? — колеблясь спросила Ирина.

— В партком.

— Стоит ли мне? Разберутся. Разве тебя кто обвиняет? И Миронов отобьется. У вас что, все снова?

— А что снова… У нас и не было ничего.

— Ах, — вздохнула Ирина, — как вы тогда хорошо танцевали, я до сих пор помню, все любовались, такая молодость была хорошая, я нарочно ушла, чтобы вам не мешать, боялась одна домой идти, я ведь трусиха была, а пошла, пусть, думаю, ее проводит, а у вас ничего не вышло, жалко… Ведь ты нравилась ему…

— Он любил меня тогда, — сказала Лиля, — но, когда он меня любил, у меня не было веры. Я ни во что уже не верила и в любовь не верила.

— Брось ты, — Ирина махнула рукой, — у кого чего не было в жизни, где они, святые-то?

— Нет, — сказала Лиля, — ты его не знаешь. Он себе ничего не прощает и другим не прощает… Да и старая я уже…

— Ну да…

— Разве такой была я в семнадцать лет? Если бы я была рядом с ним, он бы не заметил, как я постарела. Мужчины не замечают, когда женщина стареет на их глазах… Время нас развело.

— Увидишь, — сказала Ирина, — перепадет и тебе счастье, довольно ты натерпелась. Я ладно. Но ты… Прямо жалко было на тебя смотреть, честное слово! — Ирина вздохнула. — Все мы разбрелись после школы, встречаемся, как чужие. Помнишь Власа Егорова?

Она начала перебирать одноклассников. Хотя далекие, эти имена будили теплые воспоминания.

— А моя жизнь? — Ирина махнула рукой. — Вспоминать страшно. Я ему смерти желала. Раньше в монастырях грехи замаливали, а теперь где? — Она посмотрела на Лилю, осторожно спросила: — Ты как, веруешь?

— Нет.

— Ну, ну, я просто так спросила.

Расколов тогда Колчина, Ангелюк его больше не беспокоил. Колчин работал на прежнем месте, получил квартиру, допуск к операциям с загранфирмами.

Однажды к его столу подсел молодой человек, улыбнулся, как старому приятелю. Колчин привык к развязности молодых снабженцев и сухо проговорил:

— Слушаю вас.

Молодой человек молча улыбался. Колчин увидел бордовую книжечку, лежащую в его ладони. Мелькнули фотография, фамилия и еще что-то, чего Колчин не разобрал и не запомнил. Удостоверение захлопнулось.

— Скажите, что вы на некоторое время отлучитесь.

Колчин неторопливо собрал бумаги, положил в средний ящик стола. В боковом ящике лежали паспорт, профсоюзная книжка, метрика дочери. Если он возьмет их с собой, то там их отберут, если оставит здесь, потом, когда вскроют стол, возможно, отдадут жене. Он долго жил под страхом ареста, давно ждал тюрьмы и действовал с хладнокровием опытного заключенного.

Колчин оглядел пустой стол, снял нарукавники, положил их в ящик. Проходя мимо секретаря, сказал:

— Я иду на территорию.

В коридоре, не глядя на молодого человека, спросил:

— Мне можно заехать домой?

— Не надо.

Колчин прошел мимо знакомых комнат, молча кивнул двум сослуживцам, спустился по лестнице, пересек вестибюль заводоуправления, пошел к трамвайной остановке. Они хотят, чтобы никто не знал, что его уводят и куда уводят, и надо делать так, как они хотят. По тому, как его взяли, Колчин понимал, что не все еще потеряно. Иначе пришли бы домой ночью, предъявили бы ордер, сделали бы обыск, соблюли бы формальности.

В трамвае молодой человек сидел рядом с Колчиным, смотрел мимо него в окно и держал руку на кармане.

Колчин смотрел на знакомую дорогу. Он жил здесь не больше года, а ему казалось, что здесь прошла жизнь, тут он обрел надежду. Посадят его или отпустят — жизнь его кончена. Он увидел свой дом за оградой палисадника. Сердце его сжалось от тоски за себя, за своего ребенка, маленькую девочку, не знающую, куда сейчас везут ее отца. И он понял, что сделает все, пойдет на все, лишь бы вернуться домой.

В комнате стоял запах хлорки, знакомый Колчину по тюрьме, куда он носил отцу передачи. Окно было замазано белилами до верхней рамы, за которой виднелись прутья железной решетки. У окна стоял стол и два стула.

Вошел плотный человек в военной форме, с двумя шпалами в петлицах гимнастерки, в хромовых сапогах, делавших его еще ниже и толще.

Он быстро взглянул на Колчина. И на его лице появилось особенное выражение — возбуждал в себе ненависть к человеку, который виновен только в том, что его надо уничтожить.

Он сел за стол, откинул на себя ящик, вынул пачку допросных бланков, ученическую ручку и круглую невыливающуюся чернильницу и поднял ее на свет, проверяя, есть ли чернила.

— Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения? Место рождения?

Не найдя на столе пресс-папье, он помахал бланком в воздухе, отложил в сторону и положил перед собой чистый лист. Задумался. Потом прислонил ручку к чернильнице, откинулся назад и посмотрел на Колчина.

Игра! Его хотят деморализовать, сделать уступчивее, сговорчивее, податливее. Пусть! Лишь бы вырваться отсюда. Хоть на один день. Он уедет, скроется, переждет тяжелое время: они не будут разыскивать его, ведь никакого преступления он не совершил.

— Так, Корней Корнеевич, — следователь точно выговорил имя и отчество Колчина, — как вам работается в Сосняках?

В его голосе звучало угнетающее, казенное дружелюбие: «Я буду разговаривать с тобой как с человеком. Но и сам будь человеком».

— Работаю. Спасибо.

— Вы оборудованием занимаетесь?

— Да.

— Оборудование уникальное, есть где развернуться инженерной мысли. Только вот частые аварии. А ведь мы валютой расплачиваемся. Может быть, они нам всучивают барахло? — Сощурившись, он смотрел на Колчина.

Колчин понимал значение этого вопроса: это он принимал оборудование от иностранцев.

— Видите ли, фирмы сами монтируют оборудование. Мы принимаем его только после испытаний под нагрузкой. Затем имеем срок для рекламаций. Если обнаруживаются дефекты, фирма сама их устраняет.

— Чем же вы объясняете аварии и поломки?

— Мне трудно судить, я не занимаюсь эксплуатацией оборудования. На каждую аварию составляется акт. Там указаны ее причины.

— Акт — дело формальное. Вы инженер, должны иметь свое суждение. И вы советский инженер, должны болеть за дела А? Должны вы болеть за дело?

— Конечно.

— На аварийных актах есть и ваша подпись. Есть ваша подпись?

— Должна быть подпись главного механика. Иногда его представителем бываю я.

— А говорите: трудно судить! Нельзя так, Колчин. Вы подписываете акты и пытаетесь нас убедить, что вы не в курсе дела. Так, Колчин, мы с вами ни до чего не договоримся.

— Видите ли…

— Что «видите»! Ясно спрашиваю: откуда аварии и поломки? А вы мне отвечаете «видите»! Будьте искренни, Колчин!

— Большинство аварий происходит из-за неопытности рабочего и технического состава, — сказал Колчин, — оборудование новое, идет процесс освоения и…

Колчина перебили так, как перебивает учитель ученика, который наконец ответил правильно, но если дать ему продолжать, то он испортит свой правильный ответ:

— Значит, аварии происходят из-за людей?

— Да, из-за неопытности…

— Позвольте нам судить, опытность это или неопытность. Перед вами один вопрос: кто виноват в авариях оборудования — мы или фирмы? Вы утверждаете, что фирмы поставляют нам исправное оборудование, так ведь?

— Так.

— Значит, мы ломаем?

— Получается так.

— «Получается»… Для чего вы запутываете дело, Колчин? Я вас спрашиваю: наши люди ломают аппараты?

— Да.

— Кто эти люди, их фамилии?

— Надо посмотреть акты.

— Посмотрите. Они у вас есть?