Кирилл Голованов - Матросы Наркомпроса
— Хорошо, если б назначили рассыльным директора, — неожиданно попросил Димка.
— Рассыльным? — удивился командир взвода. — Тэ-эк-с!
Только теперь Михаил Тихонович догадался, в чем дело. Дима Майдан совсем не был черствым и неблагодарным мальчишкой, как показалось ему с первого взгляда. Просто у его подопечных налаживалась служба информации, что само по себе свидетельствовало о дальнейшем сплочении трудного мужского коллектива.
— Гарантировать не могу, — развел руками Михаил Тихонович. — Сам понимаешь, уж куда назначат.
Майдан спорить не стал. Он сам видел, что заботы Радько о внедрении военных порядков вошли в противоречие с некоторыми чисто школьными привычками. Оказалось, что научиться правильно маршировать и носить одинаковую форму еще мало для того, чтобы стать настоящими «матросами Наркомпроса». Ряды «штрафников» росли быстрее, чем возможности их перевоспитания. Поэтому главная масса провинившихся направлялась к боцману Дударю на предмет поддержания чистоты школьных помещений и для оборудования военно-морского кабинета.
После уроков Майдан, Ковров и Гасилов доложили боцману о том, что явились в его распоряжение.
— Явились? — язвительно переспросил Дударь. — Не может быть!
— Честное слово, — уверял его Аркашка. — У меня два наряда за сдобную сайку…
— Я за погнутую трубу, — добавил Майдан.
Генка Ковров предпочел не исповедоваться, тем более что боцман не торопился их отпускать.
— Является черт в аду! — внушительно объяснил Дударь. — А я в бога не верую. Факт!
Атеистические убеждения главного старшины было как-то трудно совместить с отработкой полученных ребятами наказаний…
— Почему?.. — запротестовал Гасилов.
— Потому что большевик! — рассердился Дударь и наконец разъяснил: — Надо говорить — «прибыли»!
Гасилов и Майдан переглянулись: «Только и всего?» Но делать было нечего, и ребятам пришлось снова доложить о своем прибытии.
— Добро! — солидно ответил боцман и снова удивил.
Чего здесь доброго, если люди схватили наряды вне очереди и посланы их отрабатывать?
В военно-морском кабинете набралось не менее двух десятков товарищей по несчастью. У входа разлеглась на подставке огромная модель линейного крейсера «Худ». Корабль подавлял мощью восьми пятнадцатидюймовых орудий в четырех бронированных башнях. Различалась на модели и каждая из двадцати пушек меньших калибров. У стенда стоял Билли Бонс с таким видом, как будто сам построил этот крейсер.
— Почему сюда поставили английский корабль? — обиделся Аркашка Гасилов.
— Советские нельзя, — значительно сказал Борис Гаврилович и щелкнул при этом пальцами. По правде говоря, «Худ» поставили в кабинете под стеклянным колпаком потому, что только эту модель удалось выпросить у шефов из военно-морского училища.
— Вы что? — строго спросил Билли Бонс. — Сами не понимаете?
— Да, — закивали ребята. — Конечно! Это военная тайна.
Аркашка смутился. Все смотрели на него с осуждением.
— Не огорчайтесь, — сжалился Билли Бонс. — Не надо забывать, что «Худ» — лучший линейный крейсер мира.
Зато рядом с моделью в кабинете стояли настоящая пулеметная турель советского торпедного катера, действующая радиостанция «Штиль-К», по ранжиру выстроились снаряды, заряды и унитарные патроны разных калибров, вообще много заманчивых и незнакомых предметов из будущего. Боцман Дударь назначил штрафников драить до солнечного сияния латунные гильзы. Другие ребята уже монтировали на стендах различные виды морских узлов, укрепляли на досках блоки, скобы, крюки, приклеивая под мелким веревочным или металлическим корабельным инвентарем таблички с морскими именами.
Аркашка тоже стремился получить работу в военно-морском кабинете. Он с завистью поглядывал на счастливчиков.
— Ишь чего захотел? — засмеялся Димка. — Если хочешь знать, ребята раньше специально нарушали дисциплину, чтобы помогать в кабинете. Но Дударь догадался обо всем, и теперь стенды только для добровольцев.
Майдану, Гасилову и Коврову была поручена самая неблагодарная и грязная работа. Боцман привел их в необъятный актовый зал, выдал ведра с жидкой оранжевой мастикой и морские швабры. Швабры тоже выглядели очень любопытно. На коротких деревянных шестах привязаны хвосты из распущенного прядями пенькового троса.
— Чтобы палуба блестела, — распорядился боцман, — как…
— Медные гильзы? — подсказал Аркашка упавшим голосом.
— Именно гильзы. Факт, — усмехнулся Дударь. — Учтите, потом проверю.
Зашарканный паркет уходил вдаль шахматными квадратами, блики сливались морской рябью у противоположной стены. Зал являлся наглядным пособием к уроку алгебры. Он давал представление о бесконечно больших величинах. Но в отличие от Михаила Тихоновича боцман вовсе не старался развивать абстрактное мышление у новообращенных полотеров. Наоборот, Дударь подходил к поставленной задаче вполне конкретно. Вскоре он привел в зал подкрепление в лице еще троих учеников, выдал всем спецодежду — новенькие холщовые брюки и такие же голландки, и удалился в полной убежденности, что вскоре паркет будет сверкать сверхослепительно. По мнению же полотеров, для такого оптимизма вряд ли имелись достаточные основания. Аркашка Гасилов определил срок окончания работ по крайней мере через три световых года.
— Двойка по географии, — сказал ему Майдан. — Это мера длины, а не времени.
Правда, география тут тоже была ни при чем, а астрономию в восьмом классе еще не проходили.
Аркашка шел по залу с ведром и как сеятель-единоличник широкими полукружиями разбрызгивал мастику. Жирная краска блестела на паркете гребнями морских волн. Ритмичные взмахи рукой, неохватность помещения — все это настраивало на стихи. Гасилов читал их громко. Стихи будоражили память и поднимали настроение:
Был воздух синь перед грозойИ мачты в Эльмовых огнях,Во весь огромный горизонтВолна катилась на меня.Вот захлестнет…
Стихи отдавали терпкой смолой. В них было много простора. Актовый зал казался солнечным и фиолетовым, как море. Гасилов представлял себя пятиклассником на борту старенького парохода «Феликс Дзержинский», который попал в шторм по выходе из Керчи. Пароход зарывался в море по самую палубу. Пенистые потоки аккуратно смывали и уносили с собой винегрет, извергнутый пассажирскими желудками. Аркадий, наоборот, чувствовал тогда себя привольно и радостно, как на качелях.
…Но белый бликВзнесла бурунов полоса,То в резком ветре кораблиВперед стремили паруса…
Майдан и Ковров следом за Аркашкой размазывали мастику швабрами. Ковров кривил губы. Стихи его не интересовали. Но Димка помнил рекомендацию Жанны и подал товарищу знак рукой: дескать, погоди, не перебивай. Ковров презрительно усмехнулся. Ему было все равно. Аркашка ничего этого не замечал.
— Ты обещал познакомить с автором, — напомнил Димка, когда Гасилов замолчал.
— Ничего не получится, — помрачнел Аркашка. — Он говорит, что настоящие моряки только в торговом флоте.
Борис Смоленский был одним из приятелей старшей сестры Гасилова. Сестра вообще любила водиться только со знаменитыми. Будущие писатели и артисты, ученые и дипломаты, а пока студенты университета собирались у нее каждую неделю, покупали в складчину угощение — кулек липких леденцов «Лимонные корочки» — и спорили в основном о литературе. Одновременно спорить и сосать конфеты было невозможно. Аркашка хитро пользовался этим обстоятельством и таскал один леденец за другим. Однажды он так увлекся, что не заметил, как оказался привязанным к стулу. Крученая веревка, загорелая от смолы, оказалась вовсе не веревкой, а «шкертом». Узлы на ней были разными, и каждый носил имя собственное. Конечно, после этого умные разговоры прекратились. Сестра терпела. Ей нравились стихи, а узлы нет. До нее никак не доходило, что паруса нельзя привязывать «бабьим узлом», как на ботинках. Их просто сорвет. Тут уж будет не до стихов. Аркашка даже шнурки на ботинках стал украшать исключительно двойным рифовым узлом.
Кто, как не Борис Смоленский, должен был оценить военно-морскую спецшколу, порадоваться вместе с Аркашкой новой, совсем настоящей краснофлотской форме. Но получилось все наоборот. Увидев Гасилова, сияющего, как надраенная бляха, поэт не поразился. Он сдержанно кивнул, а потом сказал, что военные моряки — «каботажники».
— Саботажники? — не поняла сестра.
— «Каботаж» — производное от имени английского моряка Себастьяна Кабота, — объяснил Смоленский. — Употребляется для обозначения судов прибрежного плавания.
Аркашка онемел от неожиданности. А Смоленский стал рассказывать о дальних плаваниях на баркентине «Вега». Рассказал, а потом огорошил:
