Юлиан Семенов - Семнадцать мгновений весны (сборник)
– Я не храплю, – сказал Ойген. – Я натренирован на тихий сон.
– Это как? – удивился Штирлиц.
– Когда Скорцени меня готовил к одной операции на Востоке, так он заставлял меня успокаивать самого себя перед наступлением ночи, лежать на левом боку и учиться слышать свое дыхание…
– Разве такое возможно?
– Возможно. Я убедился. Даже наркотик можно перебороть, если только настроить себя на воспоминание самого дорогого… Это точно, не улыбайтесь, я пробовал на себе. Скорцени велел нам испытать все: он ведь очень тщателен в подборе людей для своих групп…
– Вы должны были ассистировать Скорцени в Тегеране? – уточнил Штирлиц. – Во время подготовки акции против «Большой тройки»?
Ойген, как и мюллеровский шофер Ганс, словно бы и не слыша вопроса Штирлица, продолжал говорить:
– Я помню, у нас был один парень, так он слишком громко смеялся… Скорцени сам занимался с ним, неделю, не меньше… Что уж они делали, не знаю, но потом этот парень улыбался беззвучно, как воспитанная девушка…
– Воспитанные девушки не должны громко смеяться? – удивился Штирлиц, достав из чемоданчика пижаму. – По-моему, истинная воспитанность заключается в том, чтобы быть самим собою… Громкий смех – если он не патологичен – прекрасное человеческое качество.
Вернулся Вилли, сказал, что вода уже кипит, поинтересовался, как Штирлиц отнесется к глотку бренди; перешли на застекленную веранду; начали пировать.
– Ойген, не сочтите за труд, позвоните дежурному офицеру смены, пригласите его на чашку кофе.
– Да, штандартенфюрер, – ответил тот, поднимаясь. – Будет исполнено.
…Штурмбаннфюрер Хётль оказался седоголовым, хотя молодым еще человеком; он поднял свою рюмку за благополучное прибытие коллег из центра, поинтересовался, как дорога, много ли бомбили, выразил надежду, что это последняя горькая весна, рассказал два еврейских анекдота; добродушно посмеивался, наблюдая, как заливался Вилли; словно ребенок, право…
– А еще есть очень смешной рассказ про великого еврейского врача, который умел лечить все болезни, – продолжил он, заметив, как понравились его анекдоты. – Привели к нему хромого на костылях и говорят: «Рубинштейн, вы самый великий врачебный маг в Вене. Спасите нашего Гандика, он не может стоять без костылей, сразу падает!» Рубинштейн взялся толстыми пальцами с грязными ногтями за свой висячий нос и начал думать, а потом сказал: «Больной, ты здоров! Брось костыли!» Ганс, как и всякий еврей, был трусом и, конечно, костыли не бросил. Рубинштейн снова попрыгал вокруг него и закричал: «Ганс, я тебе что сказал?! Ты здоров! Так брось костыли! Я тебя заклинаю нашим Иеговой!» И Ганс послушался горбоносого Рубинштейна, бросил костыли…
Хётль замолчал, полез за сигаретами.
Вилли не выдержал, поторопил:
– Ну и что стало с Гансом?
Хётль сокрушенно вздохнул:
– Разбился.
Вилли чуть не сполз со стула от смеха; Ойген, криво усмехнувшись, заметил:
– Как только мы отбросим русских от Берлина, надо уничтожить всю еврейскую сволочь. Слишком мы с ними церемонились. Лагеря строили для этих свиней. В печь, всех в печь, а некоторых отстреливать из мелкокалиберных винтовок! Пусть наши мальчики из «гитлерюгенда» набивают руку…
Штирлиц поднялся, обратился к Хётлю:
– Дружище, не составите мне компанию? Я обычно гуляю перед сном…
– С удовольствием, штандартенфюрер…
– За ворота штандартенфюреру выходить нельзя, – сказал Ойген, по-прежнему тяжело глядя на Штирлица, хотя обращался к Хётлю. – Ему постоянно угрожает опасность, мы прикомандированы к нему для охраны группенфюрером Мюллером.
Хётль, поднимаясь, спросил:
– А партайгеноссе Кальтенбруннер в курсе вашей командировки?
«Оп, – подумал Штирлиц. – Хороший вопрос».
– Он знает, – ответил Ойген. – В Берлине знают. Мы прибыли, чтобы проследить за организацией специального хранилища для партийного архива – личное поручение рейхсляйтера Бормана. А для этого нам придется чуть-чуть поиграть с дядей Сэмом, надо проверить, не пробовал ли он сунуть сюда свой горбатый нос…
– Ах так, – ответил Хётль. – Что ж, мы все к вашим услугам…
…Гуляя по парку, Штирлиц долго не произносил ни слова; звезды в небе были близкими, зелеными; тревожно перемигивались, и было в этом что-то судорожное, предутреннее, когда расстаются любимые, и вот-вот начнет светать, и настанет безнадежность и пустота, и во всем будет ощущаться тревога, а после того как щелкнет замок двери и ты останешься один, воспоминания нахлынут на тебя, и ты с ужасом поймешь, что тебе сорок пять, и жизнь прошла, не надо обольщаться, хотя это – главное человеческое качество, а еще – ожидание чуда, но ведь их не бывает более, чудес-то…
– Хётль, – сказал Штирлиц, – для того чтобы я смог успешно провести дело, порученное мне, я хочу рассчитывать на вашу помощь.
– Польщен, штандартенфюрер. Я к вашим услугам.
– Расскажите про ваших коллег. Кого бы из них вы порекомендовали мне для выполнения заданий центра?
– Прошу простить, мне было бы легче давать им оценки, зная, каким должно быть задание…
– Сложным, – ответил Штирлиц.
– Я начну с Докса, – сказал Хётль. – Он живет здесь с сорок второго года, с первых дней организации этого радиоцентра. Великолепный работник, бесконечно предан делу фюрера, примерный семьянин; горнолыжник, стрелок, безупречен в поведении…
Штирлиц поморщился:
– Хётль, я читал его анкету, не надо повторять штампы, за которыми ничего нет. Меня, например, интересует, за что он получил порицание обергруппенфюрера Кальтенбруннера в сорок третьем году?
– Не знаю, штандартенфюрер. Я тогда был на фронте.
– На каком?
– Под Минском.
– В войсках СС?
Хётлю были неприятны быстрые вопросы Штирлица, он поэтому ответил:
– Вы же знакомы с личными делами всех тех, кто работает здесь, у обергруппенфюрера… Значит, вам известно, что я служил рядовым в войсках вермахта…
– В вашем личном деле сказано, что вы были разжалованы Гейдрихом. А после его трагической гибели вам вернули звание, наградили и перевели на работу в отдел Эйхмана. За что вас наказал покойный Гейдрих?
– Я позволил себе говорить то, чего не имел права говорить.
– А именно?
– Я был пьян… В компании, где находился друг покойного Гейдриха – я, понятно, об этом не знал, – я позволил себе усомниться в том, надо ли уничтожать славян. Я пошутил, – словно бы испугавшись чего-то, быстро добавил Хётль. – Я, видимо, неумело пошутил, сказав, что часть славян стоило бы держать в гетто, чтобы потом, когда Россия откатится за Урал, было на кого выменять Оренбург… А Гейдрих был очень щепетилен в славянском и еврейском вопросах.
– И за это вас разжаловали?
– В основном да.
– А не «в основном»?
– Я еще сказал, что мы одолеем русских, если вовремя заключим мир на Западе.
– Когда вы примкнули к нашему движению?
– В тридцать девятом.
– А к СС?
– Дело в том, что я родился в Линце, в одном доме с обергруппенфюрером Кальтенбруннером… Он знал мою семью, отец помогал ему в трудные времена… Поэтому Кальтенбруннер рекомендовал меня в СС лично, в сороковом…
– Что еще вы знаете о Доксе?
– Я сказал все, что мог, штандартенфюрер.
– Хорошо, я поставлю вопрос иначе: вы бы пошли с ним на выполнение задания? В тыл врага?
– Пошел бы.
– Спасибо, Хётль. Дальше…
– Штурмбаннфюрер Шванебах… Мне трудно говорить о нем… Он храбрый офицер и безусловно честный человек, но наши отношения не сложились…
– Вы бы пошли с ним на задание?
– Только получив приказ.
– Дальше…
– Оберштурмбаннфюрер Растерфельд… С ним я готов идти на любое дело.
– С каких пор вы его знаете?
– С сорок первого года.
– А вам известно, что именно Растерфельд готовил для Гейдриха материалы на ваше разжалование?
Хётль остановился:
– Этого не может быть…
– Я покажу вам документы… Пойдемте, пойдемте, держите ритм… И последний вопрос: он знает, что вы спите с его женой? Может, у вас любовь втроем и все такое прочее? Или все значительно серьезней?
Хётль снова остановился; Штирлиц полез за сигаретами, закурил, неторопливо бросил спичку в снег, вздохнул:
– Вот так-то, Хётль. Вы, конечно же, относитесь к числу неприкасаемых, поскольку с Востока вас вернул обергруппенфюрер Кальтенбруннер, но система проверки РСХА работает вне зависимости от того, кто тебя опекает наверху… Веселитесь, как хотите, но не попадайтесь! А вы попались! Ах, черт! – воскликнул вдруг Штирлиц и как-то странно упал на левый бок. Поднявшись, незаметно достал из внутреннего кармана плоский диктофон, вытащил кассету, порвал пленку, поставил кассету на место, сунул диктофон в карман и тихо сказал: – Вы поняли, что я упал поскользнувшись? Поэтому, вернувшись, вы спросите при моих коллегах, не сильно ли я ушибся… Мои коллеги не спят, кто-нибудь из них идет следом за нами, но в отдалении, поэтому вы сейчас напишете мне лично обязательство работать на гауляйтера Айгрубера и на НСДАП, ясно?
