Струны памяти - Ким Николаевич Балков
Со двора пришел Филька, стряхнул на пол дождевую морось, молча уселся за стол. Нюра Турянчикова суетливо пододвинула ему чашку чая. Ерас Колонков неодобрительно посмотрел на жену.
— Дождь, — сказала Нюра Турянчикова. — С вечера еще. Сидел бы дома.
— Пересадить надо, — буркнул Филька.
У Ераса Колонкова мурашки по спине как от озноба… «До чего настырен», — не то со злостью, не то с гордостью за племяша подумал он. А вчера видел — Филька разговаривал с Лешкой. Неизвестно почему, а не понравилось это Ерасу Колонкову. Но потом понял: «Иначе нельзя…» И вдруг разом растаял лед. Будто и не он, Ерас Колонков, три дня с племяшом в молчанку играл.
— Послушай, — сказал Ерас Колонков. — Много ли ты сделаешь?
Филька торопливо повернулся на стуле.
— Сколько могу, дядь.
Нюра Турянчикова пробормотала:
— Правильно, Филя. Всяк берет по своему разумению.
— Давай на пару, дядь, — довольный собою, предложил Филька.
— Оглашенный, — сказал Ерас Колонков и задумался. Почему он не желал быть с Филькой? Ни тогда, ни теперь?.. Не потому, что племяш не прав. Просто было обидно — старался, старался, а тут разом — и нету. Поэтому и опустил руки: будь что будет. Поэтому и не желал быть с Филькой.
— Оглашенный, — проворчал Ерас Колонков. А помолчав, решительно сказал: — Шут с ем, давай на пару.
— И я… и я… — засуетилась Нюра Турянчикова, убрав со стола посуду. — Только сбегаю к магазину, напишу объявление: «Закрыто ввиду болезни» и обратно.
Вернулась Нюра Турянчикова скоро. Лицо грустное. И руки дрожат. Пытается застегнуть кофточку — петелька верхняя отошла, а пальцы не слушаются.
— Ты чего? — спросил Ерас Колонков.
— Стоят у магазина. Толпятся. Я говорю — закрыто. Идем облепиху выручать. А они смеются: нет, мол, хозяюшка, ты нас извини, но до того еще не дошло. Извини. Мы воскресенье на размен не пускаем. Но вообще-то дай подумать. Обговорим меж собой. Может, и придем. Ну, я подклеила и — сюда, — сказала Нюра Турянчикова растерянно.
— Кто тебя просил? — нахмурился Ерас Колонков.
— Я не знала… — смутилась Нюра Турянчикова. — Но, может, и придут, а?
Вышли со двора.
38
Возле дома Мартемьяна Колонкова у лавочки изрядна примята трава — проплешины выставляют напоказ сломанные стебли дэрисуна и ржавой полыни. А давно ли тут было неуемное буйство, и сквозь мелкое сито зелени лавочка едва проглядывала. Узкая дорожка, огибая крапивник, бежала к калитке и лишь поэтому можно было заключить, что дом — жилой.
Но с некоторых пор сюда каждый вечер стали приходить двое и подолгу сидеть на лавочке, ни о чем не думая и до конца отдаваясь доброму и нежному чувству близости друг к другу. И потому появились в траве проплешины. Для этих двоих словно не было больше места на всей земле.
Не вьют гнезда в дождь птицы, не летят навстречу ветру малые птахи. Все смиряется в непогоду. Все живое.
Дробно стучат капли дождя и слышится разудалый посвист ветра.
— Ты промокла насквозь, — говорит Сидор Гремин. — Может, домой?
— Нет, не хочу, — отвечала Зиночка. — Мне и здесь хорошо.
— Как знаешь.
Сидор Гремин вздохнул, зябко повел плечами, вскинул голову, вглядываясь, — за ворот рубахи стекли холодные струйки.
Небо заволокли тучи, угловатые, тяжелые. И лишь где-то далеко-далеко над гольцами поблескивала в тусклых лучах нездешнего солнца синяя полоска. И было странно видеть эту полоску. Казалось, вот-вот захлестнет ее однообразие хмурого неба.
Сидор Гремин сидел рядом с Зиночкой, и ему было хорошо. Что-то необъяснимо ясное и светлое поднималось в душе. И все, чем жил до того, как узнал Зиночку, чудилось лишенным всякого смысла. «Знает ли она об этом? — думал Сидор Гремин. — А если знает, чувствует ли то же самое?» Он хотел спросить у нее… Но потом побоялся, что она может не понять его, и тогда все, чему он теперь радуется, уйдет безвозвратно. И он смолчал.
— Я озябла, — сказала Зиночка. — Зайдем?..
Скрипнула дверь и впустила Сидора Гремина и Зиночка в прихожку. Сели на старый залатанный диван, который недавно Мартемьян Колонков велел принести обратно из конторки. При этом (Сидор Гремин помнит) он сказал рабочим: «Поиграли — и хватит». Сказал медленно, с трудом, словно сожалел о чем-то. Сидор Гремин тогда недоуменно посмотрел на начальника лесопункта.
Они сидели и говорили вполголоса. И Сидору Гремину было по-прежнему хорошо. Но длилось это недолго. Из комнаты вышел Мартемьян Колонков. Борода у него врастрепку, взгляд нелегкий.
— А, это вы? — сказал Мартемьян Колонков. — Подвинься-ка, — попросил. Опустился на диван рядом с Сидором Греминым. — Ну, что скажешь?
— Ничего, — промямлил Сидор Гремин, с тоской думая, что теперь ему не так хорошо, как прежде.
— Какие же вы тусклые, — с досадой сказал Мартемьян Колонков. — И молодые, а тусклые. — Ждал, обидятся, возразят. А те… сидят себе и помалкивают. И Мартемьян Колонков огорченно вздохнул: — Эх, ма… — Сказал: — Слыхал, Филька-то уломал Ераса. Уговорил. Теперь не один на разметье. А еще, говорят, Нюра Турянчикова подсобляет. Каков он, а, Филька-то? — Улыбнулся, провел ладонью по бороде. — Я его по-ранешному-то на руках нянчил, как с фронту прийти. Худущий был да робкий. Ты, поди, помнишь, Зиночка. Все же постарше Фильки года на два.
— Нет, не помню, — сказала Зиночка.
— Где уж тут, — хмуро сказал Мартемьян Колонков. — Дай-то бог себя упомнить. — Обернулся к Сидору Гремину: — С делянами у Байкала не напутал? Все ли по плану?
И тут Сидор Гремин не выдержал:
— Швыряетесь словами, Мартемьян Пантелеич. Что я, впервые на разметке?
— О, наконец-то, — повеселел Мартемьян Колонков. — А то сидите важные, прямо страх берет. Будто из другого теста
