Минная гавань - Юрий Александрович Баранов
— Работает под комбрига, — понизив голос, точно открывая тайну, сообщил Семен, имея в виду майора, — причем весьма неудачно. Если тот кричит от доброты к людям, этот — от злости. Знает, что его все равно никто не боится. А гонору — выше головы и дальше носа.
— Как хочешь, Семен, только я не одобряю все эти затеи со свинарником.
— И тем не менее это дело у нас общее. Строим как умеем. Кое-что получается…
Они спорили бы еще долго, но в коридоре раздались громкие голоса, топот ног, задиристо запиликала боцманская дудка. Вернувшийся из клуба экипаж строился на вечернюю поверку. Пугачев отправился в команду, чтобы принять рапорт дежурного.
Планово-предупредительный ремонт корабельных механизмов закончился. Настал час, которого экипаж пугачевского тральщика давно и с нетерпением ждал. Предстояло выйти в море по учебному противоминному маршруту. Этот поход не считался сложным. До острова, где намечалась ночная стоянка, было всего несколько часов ходу, к тому же синоптики обещали хорошую погоду.
Утро выдалось по-осеннему ядреным, свежим. Солнце только еще всходило. От его косых лучей у горизонта слегка розовели редкие перистые облака. Вода казалась неподвижно тяжелой, серой, напоминая застывшее олово, которое неровно напаяли по всей поверхности моря.
Тральщик отвалил от пирса. Захар стоял на ходовом мостике около Пугачева и подавал через микрофон команды, повторяя их за командиром. Разумеется, Семен мог бы и сам командовать, но считал, что таким образом Захару легче будет свыкнуться в походе со своими обязанностями. Ледорубов довольно быстро и уверенно входил в свою прежнюю роль, становясь «правой рукой» командира. И это Пугачева особенно радовало. С тех пор как Ледорубов появился в экипаже, Семен опекал его, как заботливая нянька, хотя такая опека оказалась делом нелегким. Семен еще по училищу знал самолюбивый, трудный характер своего приятеля. На людях Ледорубов разговаривал с ним не иначе как официально. Могло показаться, что они едва знакомы. И только оставшись с глазу на глаз, Захар позволял себе обращаться к другу на «ты».
Тем не менее Пугачев заметил, что во всем поведении приятеля заметно поубавилось прежней самоуверенности, но зато появилась не свойственная его натуре, будто поддельная, сухость в отношениях с людьми.
«Что это? — пытался разобраться Семен. — Ответная реакция на все его неудачи или же какая-то с годами укоренившаяся черта характера, которой прежде никто не замечал?»
Но чем больше Семен приглядывался к товарищу, тем яснее видел, как тяжело ему, как он издерган жизнью и как отчаянно пытается вновь обрести прежнюю уверенность в себе. Успокаивало Семена то, что им теперь обоим несравненно легче будет служить. Они еще с курсантской поры привыкли не только горой стоять друг за друга, но и, не обижаясь, резать один другому правду в глаза.
«Лучше и быть не может, — рассуждал Пугачев, — когда от товарища не ждешь ни подлости, ни подвоха, когда веришь ему, как самому себе… А Захар именно тот человек, с которым мне повезло…»
Миновав боновые заграждения, тральщик увеличил обороты винтов «до полного». Мощнее, басовитее запели дизеля и сильнее задышало в лицо свежим ветром. По мере отдаления берег вытягивался в тонкую, забранную белесой дымкой полоску. И вместе с ним таяли, отдалялись на второй план все земные волнения, заботы, тревоги. Ходовая вахта становилась теперь главным содержанием всей жизни экипажа. По лицам своих моряков Захар угадывал, как все они рады очередной встрече с морем. Ледорубов и сам вдохновлялся, хотя внешне выглядел невозмутимым. Само движение корабля вызывало в нем ощущение какой-то величавой, торжественной музыки. В ушах будто звучал стоголосый орган. Гул дизелей, жужжание приборов, голоса людей — все казалось гармоничным и значительным, полным совершенства.
Пугачев решил сыграть «Боевую тревогу». Подойдя к пульту сигнализации, он откинул защитный колпак и надавил на рычажок. Тотчас по всем отсекам загремели колокола «громкого боя». И в следующее мгновение весь тральщик пришел в движение. Загромыхали двери, загудела под ногами бегущих людей палуба. Четкие слова команд и докладов. А потом в какие-то считанные секунды все стихло. По-прежнему ровно гудели дизели да шумно трепетал на гафеле бело-голубой флаг.
Корабль изготовился к бою: усилили наблюдение за морем сигнальщики, чутко прослушивали глубину гидроакустики, и, повинуясь комендорам, плавно двигались нацеленные в зенит спаренные артиллерийские установки. Боевые части и службы корабля представляли собой теперь нечто вроде крепко сжатого кулака, готового могуче разить «противника» на воде, под водой и в воздухе. Это был единый боевой организм.
— Помощник, — Семен тронул товарища за локоть, — мы атакованы торпедой: справа, курсовой сто двадцать… Действуй за меня!
— Есть! — отозвался Захар и что есть мочи рявкнул: — Лево на борт! — затем подскочил к машинным телеграфам и рванул рукоятки на самый полный ход.
За штурвалом стоял Олег Стыков — крепкий, самоуверенный моряк. На какое-то мгновение он упредил полученную команду. И Ледорубов это заметил.
Когда маневр закончился, он недовольно оказал матросу:
— Вы, кажется, не Мессинг, чтобы угадывать чужие мысли. А что, если бы я скомандовал «право на борт»?
— Подставили бы правый борт как раз под торпеду, — бесстрастно, не отрывая взгляда от репитера, сказал матрос. — Разве не так?
— Так. Но впредь за такую самодеятельность я вас накажу. Прошу это учесть.
Стыков, с сознанием собственной правоты, криво усмехнулся и выразительно покряхтел.
«Со мной такие штучки не пройдут», — раздраженно подумал Захар, собираясь устроить Стыкову основательный разнос. Он заставил себя успокоиться и, как бы между прочим, не глядя на рулевого, бросил:
— После вахты явитесь ко мне в каюту…
Прозвучал сигнал учебно-аварийной тревоги.
— В тральном трюме пожар, — глуховатым голосом Пугачева возвестил динамик. — Ликвидировать очаг загорания!
По палубе шумно забегали матросы аварийной группы, торопливо раскатывая брезентовые шланги, приготавливая к действию ранцевые пеногоны и огнетушители. Тем временем на корму повалили густые клубы черного дыма. Это боцман для большей убедительности поджег в подносе просоляренную паклю.
— Опять кому-то чехлы да брезенты стирать, — проворчал Стыков, покосившись на летевшие с кормы хлопья копоти.
— Вот
