Рустам Валеев - Браво, молодой человек!
— Как это кувырком? — спросила она опять. — Как это… у меня?
— Ты понимаешь, я ищу… — он торопился, он точно бредил, он протягивал к ней и отдергивал руки. — Я ищу и не нахожу… Все не так… нахожу, но все не то, понимаешь? Ты же понимаешь? Все мерзавцы, и никто не понимает…
— Ох, как я тебя не понимаю! — почти крикнула она. — К а к я не понимаю!
К а к я не понимаю! Я же знала, чего хочу, кого люблю… Мне не надо было искать, мне надо было идти, и если трудно было мне идти и если пришла я не раньше, а теперь — то, значит, кувырком? И у тебя, и у меня? Общая судьба, жалкая, несчастная? Вот что нас должно объединить — это «кувырком»?
Он молчал, он только двигал руками.
— Молчи! — крикнула она. — Ты глупый, Вита!
— Конечно, — обиделся Вита, — конечно. Я глупый, неудачливый, неблагополучный… Но знай! — Удивительно: он произнес это не воинственным, а каким-то хныкающим голосом. — Знай, у меня так ли еще пойдут дела!
— У тебя все будет хорошо, отлично, гладко, гладенько! — Она почти радовалась: да, да, он станет таким благополучненьким, раз ему так хочется — он обязательно станет!
Еще кое о чем поговорили, но это неважно, о чем. Потому что никакой — хороший ли, плохой ли — разговор не мог и (она знала) никогда не изменит ее отношения к ее прошлой жизни и к настоящей, к человеку, который всегда был и будет для нее и с ней.
Но любопытно — одно маленькое открытие из жизни дураков она сделала: те ходят сперва в благополучных, потом не задается им житуха, а потом они все-таки превращаются в благополучных и учат своих отпрысков, как жить.
Глава одиннадцатая
Вечером Вита был в саду.
День был без мероприятий. Вита отдыхал. Он медленной прямой, однако не лишенной некоторого намека на усталость, походкой прошел в павильон и встал, облокотись о стойку буфета.
— Добрый вечер, Циля Овсеевна, — сказал он сгущенным под баритон голосом. «Я кажусь ей дурачком».
— Добрый вечер, молодой человек, — ответила Циля Овсеевна.
Она хотела спросить: «Пирожки с ливером и бутылку нарзана?» — как спрашивала, когда Вита забегал перекусить, устав носиться с мегафоном. Но сегодня он выглядел слишком импозантно, в черной паре, в черном галстуке, распарывающем снежную белизну рубашки — слишком импозантно, чтобы она осмелилась заикнуться о пирожках с ливером.
— Коньячный напиток?
— Вина. Только не вермута. Не пью.
«Я кажусь дурачком. Может, и не совсем так, но вот… она и вежливая и все такое, а как-то с ухмылочкой».
Циля Овсеевна откупорила бутылку «Варны», и он быстро прихватил бутылку и фужер и сел за ближний столик.
Молодой человек решил напиться, смекнула видавшая виды женщина. Ей было указано ограничивать порции спиртного, но она знала, когда надо ограничивать, а когда не надо. Этот молодой человек не в таком возрасте, когда буянят и попадают в милицию, тем более работа у него культурная, и если он дорожит работой, то не станет буянить.
Вита опрокинул фужер и помрачнел.
— Виталик, — сказала Циля Овсеевна, — вы обратите глаза вон туда. Какая идет красивая барышня вон там!
Он мрачно посмотрел на женщину, потом в ту сторону, куда она показала, и хмыкнул неясно.
— Красивая барышня, — понизила голос Циля Овсеевна, — идет в направлении сюда.
Он опять посмотрел на женщину, и взгляд его не был так уж мрачен.
— Красивая, на еврейку из себя, — вовсе шепотом проговорила Циля Овсеевна, шепотом потому, что красивая девочка уже вступала под своды павильона — топ-топ. Медленно — топ-топ. Умопомрачительно — топ-топ!
Она попросила абрикосового соку. «Я бы натуральный абрикос вам подарила», — сказала с улыбкой Циля Овсеевна. Девушка медленно брала стакан с соком, а Вита смотрел на ее узкую спину, пониже спины и думал, шалея: «Красивая-а-а!»
Она повернулась к столикам и стала искать, где бы сесть, хотя все столики были одинаково прибраны и одинаково пусты. И Вита улыбнулся вдруг, он сам не ожидал, что улыбнется. «Я кажусь дурачком». Он быстро опрокинул в себя полный фужер, быстро подумал: «А спереди она тоже ничего!», и почувствовал себя совсем неплохо. Она сказала: «Благодарю вас» — и села к нему за столик.
Зря он улыбнулся ей, зря улыбнулся и зря она села! Вита помрачнел. Никогда у него не было таких ярких подружек; и не уродина он, и потрепаться мог что надо, и чикаться бы с ними не стал — а вот не было у него таких ярких подружек!
Посмотрим, подумал он кротко, не злобно, — посмотрим, когда… Это «когда» относилось к тем грядущим временам, когда он, закончив институт международных отношений, начал бы деятельность дипломата.
Мысль об этом институте пришла ему недавно, пришла вдруг, как вдруг приходили ему мысли о доме культуры здесь, в Тихгороде, когда приткнуться было некуда, о гарнизонном клубе после одного очередного дневальства, когда он думал, что сойдет с ума — так хотелось спать. Ну, поступить в институт он поступит…
Он все мог, ничего не умел; знал, что станет делать завтра, но не знал, что — через год или десять. Ему было под тридцать, люди давали ему не больше двадцати одного, себе самому он казался то мальчишкой, то стариком. Он всегда мечтал. Были затяжные периоды, когда он ничего не делал, но мечтать не переставал.
Люди были сволочь на сволочи. Наипервейшие — учителя, те самые учителя, у которых он был любимцем. Сами пропадают, сморкачи, в этой дыре, и он пропадает вместе с этими сморкачами!.. «Здравствуй, Виталик, — шепелявит какая-нибудь старушенция, из которой песок сыпется, — как дела? Ведь ты был у меня самый лучший, самый одаренный мальчик. Я до сих пор рассказываю мальчикам и девочкам, какой у меня был многообещающий мальчик».
Хе, старая карга, подтяни свои латаные чулки на гнилых подвязках!
Однажды его обидели очень откровенно — на экзаменах в институт он получил только одну четверку, а его оттеснили те, со стажем и тройками, — и теперь, казалось, все время его обижают, теснят несправедливо, сами ничего не стоящие болваны. Но он верил, что не промелькнет в этой суетной жизни незаметным.
«Что со мной произошло? — подумал он вдруг ясно и трезво. — Не сейчас… а вообще? Когда э т о произошло?»
…Не зря все-таки он улыбнулся, не зря кивнул и не зря она села сюда! Он повеселел. Все-таки девчонка села к нему за столик, хотя остальные столики пустовали, села и не откажется поговорить, не откажется, если он вздумает проводить ее. Хе-хе, если вздумает! А если не вздумает — потопает одна.
Всю его, все-таки уже немалую, жизнь составляли сплошь неудачи, так он и сам говорил: сплошь неудачи. Но он не был склонен мириться с неудачами любовного порядка, как не был склонен мириться с неудачами вообще. Все эти годы казалось ему: вот-вот начнется содержательная, не бесцельная, интереснейшая жизнь, а на минувшую ему наплевать. Не было ничего хорошего — наплевать! Будет! Он никогда не станет таким благополучным, как тот Рустем, довольствующийся ми-ни-маль-ны-ми удачами, минимальными интересами. Как однако иным случайно так везет; а тебе, представь-ка, случайно не повезло однажды и с тех пор не везет и не везет!
Случай имеет над нами огромную власть: ведь то, что мы живем — тоже случайность, (некий философ, некий век до нашей эры).
Невезенье — случай. И везенье — случай. Бодрись! (Вита Епифанов, середина XX века).
Все сложно, все трудно…
Ну, а трудности происходили оттого, что не принимали Виту Епифанова всерьез, например, в роли культмассовика в саду. Оттого, в конце концов, что денег он зарабатывал гораздо меньше, чем надо бывает парням…
«Господи, зачем я был самый лучший, самый «одаренный» мальчик? Зачем я это знал? Зачем это было тогда? Зачем я… ну, хоть немножко, был не такой, как все? Чтобы т е п е р ь быть не таким, как все?.. Я кажусь дурачком».
Он медленно, вороватым незаметным движением скользнул рукой в карман и легонько, чтобы не хрустнули, потрогал несколько бумажек. Сегодня — есть.
Он поднялся и подошел к стойке. Он взял соку, конфет и чистый фужер и вернулся на место.
— Вы не выпьете вина? — сказал он. — Это очень легкое, «Варна».
— Знаю, — ответила та. — Я выпью с удовольствием. Я лишена всяческих предрассудков. (Он за мной ухаживает, с веселым ужасом подумала Ира. Он, этот старикашка, массовик!)
— А знаете! — искренне умилился он. — Я тоже, я тоже лишен всяческих предрассудков. Предрассудки усложняют жизнь, а последняя и без того сложная штукенция.
— Очень, — уверенно сказала она. — Потому что в людях сильно сохранились животные инстинкты.
— То есть человек за тысячи лет недалеко ушел от своего симпатичного предка, ха-ха?
— Совсем-совсем недалеко. (Такая мартышка, подумала она, такая старая мартышка! А как, интересно, будет мужской род от слова мартышка? Мартын?) А как вас зовут? (Мартын!)
