Владимир Кораблинов - Дом веселого чародея
Я слушал крестного, – ужас, ужас! Черная карета, тюрьма, одиночество… А у него вдруг что-то с лобзиком стряслось (на этот раз Иван Дмитрич выпиливал рамочку), – порвалась пилка, ее пришлось менять. Я ёрзал на стуле, не терпелось узнать, чем же все кончилось. Не выдержал, спросил.
– Что? Ах, эта берлинская история… Да ничего особенного, мой друг. Тереза Ивановна внесла восемь тысяч марок, и Дурова выпустили из тюрьмы, но не совсем, а до суда лишь. Нуте-с, потом он долго разъезжал по Европе, а когда вернулся в Россию, его – бац! – вызывают в полицию: немецкое правительство требует выслать клоуна Анатолия Дурова, чтобы судить как государственного преступника… Вот черт! Дело, видишь ли, скверно оборачивалось, оскорбление его величества – это, братец, не фунт изюму…
– Фу, господи! Да не ехал бы на суд, только и дела.
– Какой прыткий! Дело-то, как-никак, государственное, переписка по дипломатическим каналам и так далее. Да кроме всего прочего – родственные отношения: наш Николай-то германскому Вильгельму родной ведь доводился, кузенами друг дружку величали: кузен Ники, кузен Вилли… Понимэ? Тут, хочешь не хочешь, поедешь, под стражей доставят.
– Неужели ж поехал?
– Да нет, слава богу, собачка выручила.
– Со-бач-ка?!
– Хе-хе-хе… Именно, братец, собачка. Ну-с, и, кроме того, конечно, великий князь Алексей Александрович. Когда-то, видишь ли, Дуров ему собачку выдрессировал, пришлось напомнить о себе: так и так, ваше высочество… Все рассказал, как было. Тот посмеялся: «Вы, говорит, мой друг, по самому краешку ходите!» – «Что ж делать, ваше высочество, – профессия…» Вот так собачка-то и помогла, и все отлично уладилось, не то сидеть бы нашему дражайшему Анатолью Леонидычу лет пять, самое малое…
Забыл, моншер, еще объяснить тебе, что в знаменитой этой репризе и «вилль брот» тоже неспроста сказано: один из кайзеровских министров был по фамилии Вильброт. Так что ударено было не только по императору, но и по правительству…
Я смеялся: что за Дуров!
И крестный сперва похохатывал, но вдруг нахмурился.
– Смешно, конечно, – сказал задумчиво, – но берлинская эта история спустя порядочное время еще смешнее стала выглядеть. В шестнадцатом году, перед самой революцией, умер Анатолий Леонидыч, а вскоре после его смерти братец его, Владимир Леонидыч, опубликовал свои воспоминания. И что бы ты думал? Все, решительно все присвоил себе: и берлинский скандал с Вильгельмом, и Моабитскую тюрьму, и случай в Одессе с градоначальником Зеленым, и железную дорогу…
Я не понял: что за Зеленый?
– Вот тебе раз! – удивился крестный. – Да разве ж я не рассказывал? Ну, братец, эта история в свое время наделала шуму… Адмирал Зеленый! В двух словах: одесский градоначальник – грубиян, невежа, самодур. Требовал, чтоб при его появлении все вставали, руки но швам. Нуте, в цирковом буфете было, Анатолий Леонидыч сидел за стаканом чая. Откуда ни возьмись – Зеленый. Все встали, Дуров сидит. «Встать!» – «С кем имею честь?» – «Я – Зеленый!» – «Ах, зе-ле-ный… Ну, вот созреешь, тогда и поговорим…» В тот же вечер свинью вымазал зеленой краской, показывал па манеже, можешь себе представить!
Я засмеялся, мне очень понравилась шутка Анатолия Леонидовича, но все-таки было непонятно, что заставило старшего брата, уже тогда знаменитого артиста, присваивать себе выдумки младшего.
– Много, видишь ли, говорено об этом, – сказал крестный. – Зачем, действительно? Как дрессировщик Владимир талантливее брата, но… Ему, надо полагать, хотелось иметь тот шумный, просто невероятный, фантастический успех, ту славу, которые сопровождали выступления Анатолия… Но тут уж мало было танцующих зверюшек, собственно одной дрессуры, – тут требовалась выдумка, литературный талант сатирика, импровизатора. А этих-то талантов и не хватало старшему брату. Понимаешь?
Иван Дмитрич вдруг с досадой крякнул, чертыхнулся.
– Ну, конечно, всегда так!
– Что, крестный?
– Да что… Надо одно что-нибудь – или разглагольствовать или делом заниматься. Изволь, полюбуйся: испортил ведь рамочку-то! Ах, черт возьми… с этими разговорами!
Он действительно не туда заехал лобзиком, срезал какой-то хитрый завиток. Я сказал:
– Да вы не расстраивайтесь, это совсем незаметно, – завитком больше, завитком меньше…
– Ишь ты, – усмехнулся крестный, – рассудил… А что касается до братьев Дуровых…
Помолчал, закурил.
– «Моцарт и Сальери» читал? – взглянул с прищуром.
Я замялся, мне было совестно признаться, что – нет, не читал.
– Ну вот, – сказал Иван Дмитрия. – Прочти, многое поймешь.
Если бы некий хитрый электромеханик соорудил такую карту дуровских гастрольных поездок, где кружочки, обозначающие города, вспыхивали бы, как только у Анатолия Леонидовича возникали усобицы с местной администрацией, – то, за малым исключением, вспыхнули бы все кружочки, ярко осветив карту Российской империи.
Разгневанный шутками знаменитого «короля смеха», его превосходительство, узнав о предстоящей дуэли, не запретил ее, как следовало бы сделать по закону, а решил подождать, чем она кончится. Если б поручик убил клоуна, все решилось бы само собой. Такая позиция начальника губернии выказывала, конечно, его административную мудрость, но…
Но Дуров сумел превратить скандал в очередную шутку, помирился с непутевым поручиком и даже пил с ним брудершафт. А на следующий день, как ни в чем не бывало, повторил потешную сценку «войны зверей», снова напомнил господину Грязному о городской грязи да еще и кое-кого повыше задел (хищения, взятки), словом, повел на манеже себя так, что будь фантастическая карта, о коей говорилось выше, готова и действовала, кружочек приволжского города вспыхнул бы ярко и незамедлительно.
Его превосходительству ничего не оставалось, как пригласить Анатолия Леонидовича в свою канцелярию и в самых учтивых выражениях предложить ему убраться из вверенной ему губернии.
Ах, как не хотелось покидать этот старинный, очень уютный, очень русский город!
Эти погожие осенние дни, золотые, зеленые, голубые купола многочисленных церквей, горластые базары с расписными чашками и дугами, с невероятными связками румяных, пахучих кренделей, с приземистыми башнями древнего кремля, горделиво вознесшегося над синей водой великой русской реки…
Но главное – народ.
Его лютая ненависть к губернским чинодралам, обиралам, держимордам, ко всему тому, что представляет собою вершину городского общества, к его так называемым «столпам». Вот почему злые шутки клоуна так сразу и безошибочно находили живой отклик в этом огромном собрании людей, пришедших в цирк повеселиться. Как чуток русский человек, как стремительно заражается или, лучше сказать, заряжается меткой шуткой! Два представления прошли под сплошной обвальный хохот и аплодисменты: «Браво, Дуров! Так их, чертей!» Ведь ничего подобного не случалось ни в Риге, ни в Ревеле: вполне приличный смех, – вежливый, как бы обязательный, холодные хлопушки бенгальского огня, и только. А тут – взрыв, бушующее пламя, тут крикни: «Бей, ребята, полицию!» – и пойдут, и будут бить…
Тут клоун на практике делает то, что в прокуренной мансарде, на тихой уличке, теоретически рисует в своем воображении младший Терновской…
Тут – революция.
И вот поэтому-то столь же чутки оказываются и губернские «столпы», которые прекрасно понимают, что, в конце концов, дело не в городской грязи, а в самом господине Грязном, не в уличных потемках, не в фонарщиках, а в потемках сознания, которые так ревниво, так бдительно охраняют высокопоставленные администраторы и их приспешники.
Ах, жалко, жалко, черт возьми, прерывать так удачно начатые выступления…
Но – предписание начальника губернии есть закон, его надо выполнять, хочешь не хочешь.
Отсюда предстоит дорога по реке, на пароходе.
Кружочек очередного города еще темен, слеп, однако подождите, господа, – несколько дней, и как бы и ему не загореться, не вспыхнуть… Без сомненья, и там ведь найдутся взяточники, и казнокрады, тупицы-чинуши и самодуры, свои зеленые и грязные!
Публика ждет, милостивые государи…
Не показывать же ей, в самом деле, танцующих собачек!
Собирались спешно. В номере царила преддорожная кутерьма – узлы, баулы, чемоданы, шляпные картонки.
Коридорный побежал за извозчиком.
Бедная Еленочка пригорюнилась, нервно теребила золотую цепочку, то и дело поглядывая на крохотные часики. Ее напугали дуэль, губернаторское предписание, вся напряженность последних дней. Правду сказать, ее и будущее пугало.
– Не терзай цепочку, – сказал Дуров. – Оборвешь.
– Но как же, Толья? – растерянно спрашивала. – Как же?
– А ничего. Привыкнешь. – Он посмеивался в усы, скалил зубы. Что-то волчье, злое проглядывало в улыбке. – При-и-вык-нешь! У нас с Терезой и не такое случалось… Будешь, душенька, будешь в острог передачку носить – яички, колбаску, маслице… Да ты, майн либе, не бойся: русская тюрьма куда как проще ваших, немецких: рублевку в зубы – и будьте любезны, айн-цвай!
