Николай Батурин - Король Королевской избушки
— Лучшие разговоры, — говорит женщина, — это когда двое молчат.
— Или, — добавляю я, — когда молчит один.
Женщина прислушивается, ее руки, накрывающие на стол, на мгновенье пустеют. Физически ощутимо ее взгляд скользит по моему вывихнутому плечу и ложится на кисть руки, покрытую шрамами. Я наблюдаю за темным подлеском ее лица, за дуновеньем ветра, пробегающим по нему. И не успеваю встать, даже руку поднять, как она, обогнув стол, садится рядом на конец лавки и протягивает руку к моему запястью. Она делает это очень медленно и спокойно. Вроде хочет посмотреть мою руку, погадать. Ее гибкие, как лианы, пальцы крепко обвивают мое запястье. Она поднимает мою руку — зачем так высоко, женщина? Я вижу ее влажные глаза, но уже поздно отнимать руку: она водит щекой, лбом, слепыми губами по моей руке, покрытой давними шрамами.
Я пытаюсь смотреть поверх нее — это все, что я пытаюсь делать. И все, что я вижу в этой комнате, плывет вверх, потом вниз, качается вверх и вниз, как на оси. Чувствуя под веками пепел лесного пожарища и бегающий в горле кадык, точно пузырек в трубке ватерпаса. Я подымаю с колена свободную руку, прикасаюсь к волосам женщины и говорю то, что чувствует моя рука: «Твои волосы как теплая земля». Хотя потом сомневаюсь, произнес ли я это вслух. Вслушиваемся вдвоем, а может, я один, в собачью возню снаружи, как во что-то такое, что нас никогда не коснется. Потом я тихонько вытаскиваю руку, будто растение, боясь повредить его нежные корни. Затем подымаюсь и, не оставив женщине ничего, выхожу за новый, в капельках смолы порог. И все это время, пока иду, чувствую пульсирующую боль в нервных окончаниях поврежденной руки, как это бывает к перемене погоды.
Хрома идет по световой дорожке, тянущейся от порога до озера, коренастый хромоногий крепыш. У него короткое дружеское «здрасьте» и тягучий резкий голос. Он не спрашивает, кто я, откуда и куда, — в тайге у мужчин это не принято. Он уверен, время еще есть, и я сам все расскажу. Добро, я поговорю с ним, если надо, но он со мной — нет.
Я гляжу поверх крепыша на озеро, где чернеет лодка с высоко задранным носом и подвесным мотором на корме, — мы его и не слышали. Хрома смотрит в ту же сторону и, не зная, кто я такой, считает за лучшее сказать:
— Нарушил слегка запрет, как это обычно случается, когда живешь на берегу озера.
— Когда живешь, случается, — говорю я и думаю, справилась ли с этим женщина.
— Этот запретительный закон запрещает все, кроме самого закона. — И, обретая естественное для себя чувство самоуверенности, заключает: — Не егерь же ты какой-нибудь, в самом деле!
— Он самый, — говорю я, думая о женщине, о ее разом опустевших руках. — Сам себе егерь.
Лицо крепыша разом заливается радостью.
— Вот это должность — ни зарплаты тебе, ни обязанностей! — смеется Хрома, демонстрируя все свои золотые коронки, а также чувство юмора.
Тут бы мне уточнить, что обязанностей действительно нет, но что в отличие от него я не получаю за это зарплаты. Что утром мы пойдем к сетям. И что есть серьезные вещи, которые не обратишь в шутку. Однако Хрома доказал бы, что и это возможно, — что утром можно вытащить, а вечером снова поставить. И что на озере от этого ничего не изменится. Да, думаю я, от этого вообще ничего не изменится.
— Ну ладно, — говорит Хрома после небольшой паузы. — А теперь давай посмотрим, что эта женщина может супротив двух мужиков. — И, проходя вперед, весело кричит в избушку: — Держись, Агниса, два злых от голода мужика супротив одной бабы!
Подсолнух! Вот и пришел тот, у кого есть право семечки вылущивать. Не зная, что ты Подсолнух.
— Два? — эхом вторит женщина.
— Дай нам только за стол сесть, — говорит Хрома, бросая на вешалку штормовку. — И ты увидишь, что даже больше. — И обращаясь ко мне: — Садись, приятель, — импортная мебель из заозерного осинника… А это, надо думать, моя жена, — говорит Хрома, прихватив ее мимоходом за локоть. — Немного длинная, зато я немного короткий, так что как раз выходит.
Он в своем наилучшем настроении и, судя по непринужденности, в своем каждодневном настроении. Он стаскивает резиновые сапоги, закидывает ногу на ногу и отстегивает деревянный протез стопы.
— Ноги у меня обе правые, — смеется крепыш. — Зато уж никогда не бывает, чтобы я встал с левой ноги. — Он щелкает пальцем по деревянной подошве: — Отличная, быстроходная нога, морозоустойчивая и противоударная. — Он кладет ее в изножие кровати. — Сперва, правда, когда мне такую подсунули, боязно было, вдруг не встану на ноги или влево начну забирать, — подмигивает он мне, потирая руки. — А теперь, — он садится за стол, жестом приглашая последовать его примеру, — теперь даже путаю, какая из них какая… Что правда, то правда — деревянные ноги они здорово научились строгать.
— Деревянная башка и так хороша, — подкидываю я дров в огонь.
— Во-во! — смеется Хрома. — Слышь, Агниса, — смеется он, повернувшись к жене, — это как тот спец в галстуке. Ну, охотовед, который еще советовал мне идти брадобреем в поселок. Х-ха, я — и брадобрей! Хотя его бы я побрил с удовольствием! Уж я бы ему обрил бороду, уж я бы его отбрил!..
Я уже готов сказать ему, что в таком случае и моя борода не хуже, но тут подходит женщина и, передвинув лавку от печки к столу, говорит:
— Садись. Садись сюда.
Но я сажусь не туда, а на старый чурбак, оставляя то место для нее. Эта лавка так и останется пустой в течение всего ужина, но ни мне, ни этой женщине она не покажется пустой ни теперь, ни позже, много позже.
— Посвети-ка нам, Агниса, желтенькой, — командует Хрома. — Внутри что-то темновато, продрог.
— У тебя от нее еще больше потемнеет, — говорит женщина, но все-таки приносит желтоватую, цвета рудной воды, бутыль, подходящую скорее для керосина, чем для самогона. Ее взгляд скользит вдоль желтого склона бутыли и проливается в белоснежную скатерть; я знаю, каким бывает застывший в снегах взгляд Подсолнуха. И я смотрю в ту же точку возле бутылки, между строганой рыбой и тарелкой кислой капусты. Теперь туда вклинивается большая, разбухшая от воды рука Хромы, которая поднимает бутылку и с бульканьем разливает по стаканам самогон. Я не поднимаю руки, дескать, хватит, — я хочу, наконец, проглотить комок в горле, мешающий говорить. Пускай эта желтая жидкость зальет мою красную. Я пью, как провозгласил Хрома, за свое здоровье. За здоровье его соседа, который, к счастью, сам себе егерь и вроде бы покладистый мужик. Итак, за взаимную уступчивость! Ставлю пустой стакан на стол… Нет, скамейка эта не пустая.
За здоровье Хромы! У которого хватило усердия начисто опустошить два больших угодья. Промышлять на отмели не значит сидеть на мели. У него разрешение на участок у Родникового озера. Но и здесь он долго торчать не намерен. Может, еще пару сезонов. Двести ловушек, пятьсот капканов, двадцать капроновых сетей — и можно подвести черту или поставить крест, что, по сути, одно и то же. Пока не накопится приличная пачка красно-синеньких, чтобы прилично жить в каком-нибудь приличном городе. Вместе с Агнисой, которая тут давно уж томится, да, таежная жизнь не для женщины. Тут мне вспоминается двойной венок из луговых цветов, что висит там, на углу. А я? Да, конечно, и я надеюсь разбогатеть за счет тайги — и это правда.
— Жизнь, — говорит крепыш, — все равно что рыбалка. Сидишь. Ждешь. Смотришь — клюет. Но ты не тянешь. Рано. Поплавок уходит под воду — теперь самое время, подсекай!
— Самое время, — говорю я и думаю: «А не подсечь ли, а?»
— Как тебе мой новый мотор? — спрашивает Хрома простодушно.
— Ревет, как бешеный медведь, — иду я ему навстречу. Заливаю красную еще одной желтой. За твое здоровье, скамейка… Смотрю на этого крепкого молодца, который с женой скоро в город подастся, и думаю: тонкое это искусство — обманывать самого себя. Я хочу еще выпить. Одну желтую поверх красной. Но не нахожу стакана под рукой. Хрома пьет один: желтую поверх желтой.
Женщина сидит на кровати, руки на темном платье, словно световые клинья на ветвях пихты. Она красива, как прежде. Но она уже не богата, как прежде, — теперь она напоминает нищенку с сумой.
Бедность в этой избе перемежается с достатком. Хрома уже достаточно выпил и завалился на осиновый стол головой. Вытаскиваю запотевший стакан из его ладони, просовываю руку под живот и укладываю крепыша на его осиновую постель. Пользуюсь случаем, чтобы пожать плечами, и бормочу что-то неразборчивое себе в бороду. Не оглядываясь, ковыляю к двери и выхожу за белеющий порог. В сенях пахнет соленой рыбой, мокрым пером, свернувшейся кровью и еще чем-то знакомым.
— Уходишь? — возникает женщина в дверном проеме, заполненном ночным небом.
— Уже в пути, — говорю я и думаю: и правда, пора уходить.
— Я тоже! — и это звучит так, будто она согласна взять меня с собой.
