Эрнст Бутин - Суета сует
— Пашенька, — Андрей отодвинул на вытянутую руку книгу. Полюбовался голубыми танцовщицами Дега, — в городе надо брать то, чего нет у нас. А ты за бумагами киснешь. Пойдем, встряхнемся где-нибудь. Хочешь, я тебя вот с такими девочками познакомлю? — повернул книгу репродукцией к приятелю. — Правда, сначала меня бы кто познакомил, — и захохотал.
— Отстань ты, — разозлился Павел. Покосился на иллюстрацию, задержал взгляд. — У меня не девочки, а мальчики… кровавые в глазах. Вступительное зубрю.
— А чего его зубрить? — Андрей полистал книгу. — Монмартр, Монпарнас, Латинский квартал. Названия-то какие, жизнь-то какая… Эх, художники, птички божьи, — отложил книгу. — Дипломная работа ведь твоя? Твоя. Говори, что думаешь. Неужели не сможешь объяснить? — упал затылком на подушку, прикрыл ладонью глаза.
— Ага, и у тебя заныло сердчишко, — усмехнулся Павел. — Завтрашний день представился?.. Страшно стало?
— Страшно, Паша, — Андрей рывком сел. — Осталось последнее и самое сложное. — Посидел, всматриваясь пристально перед собой. Встал. — Пошел я, решился… Благослови, Паша.
— Куда тебя опять понесло? — возмутился Павел. — Будешь заниматься или нет?
— Здесь, друг, такое щекотливое дело — не разобраться, — серьезно ответил Андрей. — Пожелай ни пуха…
— Иди ты к черту — психанул приятель.
— Вот именно, — натянуто улыбнулся Андрей. — Туда я и потопал. Будь здоров! — Взял портфель, подбросил его в руке, отсалютовал и вышел.
Через полчаса он уже поднимался по лестнице на четвертый этаж многоквартирного дома по улице Мира. Подошел к обшарпанной двери, сверился с запиской. Посмотрел на выцветшую, под желтым целлофаном, табличку около звонка. Ничего не понял, нажал решительно на грязную белую кнопку. В глубине квартиры задребезжал, захлебываясь, звонок… Послышались шаркающие, медленные шаги.
— Кого надо? — спросил из-за двери астматический женский голос.
— Твердышева Ивана… то есть, простите, Дмитрия Ивановича.
— Читать надо! Грамотный небось? Три звонка. — И шаги удалились.
Андрей еще раз изучил табличку со списком жильцов. Нашел: «3 звонка — Глотова И. Ф.» и нажал три раза.
Снова послышались шаги, быстрые, но какие-то несмелые, скользящие.
— Кто там? — откашлявшись, настороженно спросили из-за двери.
— Я к Дмитрию Ивановичу.
— А зачем он вам? — поинтересовались после раздумья.
— По делу. — За дверью кто-то пошевелился, потоптался. Притих. — По личному, — торопливо добавил Андрей.
Щелкнул засов, дверь приоткрылась. В образовавшейся щели показалось опухшее лицо — небритое, с мешками под глазами, чем-то неуловимо напоминающее лицо старика Твердышева.
— Что за дело? — открывший с нескрываемым испугом глядел на Андрея.
— Дмитрий Иванович, не узнаете? — стараясь говорить как можно добродушней, протянул укоризненно Андрей. — Моя фамилия Шахов.
— Извините, не помню, — Твердышев виновато улыбнулся. Оттянул вниз провисший, засаленный ворот хлопчатобумажного свитера. Покрутил головой. — Нет, не припоминаю.
— Я из Катерининска. Земляк ваш, — Андрей объяснял как иностранцу: громко, отчетливо выговаривая слова, даже по груди себя похлопал.
— А-а… — взгляд Твердышева стал радостным. — Я думал, что участковый… Входите, — предложил неуверенно и посторонился.
Захлопнул дверь, пошел, семеня, непрестанно оглядываясь, по коридору, заставленному какими-то допотопными сундуками, сложенными раскладушками, детскими колясками. Открыл дверь в комнату, впустил Андрея.
— Извините, теснота… У нас не прибрано. Так что не обессудьте, — Дмитрий Иванович остановился около широкой кровати. Попробовал было заправить ее, начал расправлять скомканные, давно не стиранные, а оттого какие-то серые простыни, но передумал. Накинул на постель клетчатое светло-зеленое одеяло с огромным рыжим пятном-подпалиной посередине, кое-как подровнял его. От этого постель — комковатая, с торчащим углом пестрой, без наволочки, подушки — стала еще неприглядней.
Андрей осмотрелся. Буфет — старый, облезлый — с редкими стаканами и тарелками за мутными стеклами. Уныло обвисшие бледно-голубые шторы на окнах, от пыли почти черные в складках. На стене и около — этюды: фиолетово-багровые городские пейзажи с деформированными, покосившимися домами, с маслянистой, будто сточная канава, рекой; натюрморты — булыжник среди осколков гипсовых пастушек, столик в стиле ампир, на нем засохшие васильки и жаба; портреты худой и, видимо, злой женщины с изогнутым язвительным ртом, хитрыми, ехидными глазами, выполненные в болотно-зеленоватой или мутной желто-коричневой тональности… Стол со сползшей одним углом почти до пола скатертью. На столе чайник, стаканы, тарелка с окаменевшими огрызками хлеба, крошками, обрывками фольги плавленого сыра, окурками.
— Простите, — Андрей потоптался у двери, — а… жена ваша дома?
— Нет, нет, — Дмитрий Иванович засуетился. Схватил веник, махнул два-три раза по полу. Швырнул веник под кровать. — Это хорошо, что вы в воскресенье пришли. Ирины Федоровны нет. Она к родственникам уехала, — сдернул носки с батареи у окна. — Вчера выпили немного, повздорили, то да се… Женщина, сами понимаете. Не убрала вот. Извините… — сунул в нижние ящики буфета, сорвав со стула, женскую комбинацию, чулки. — Хорошо, что уехала. Не любит она катерининских… Деревня, мол. Предрассудки, конечно, но сами понимаете… Да вы садитесь.
Андрей сел к столу, сдвинул тарелку, стаканы, загнул угол газеты, засаленной, мятой, хотел положить на скатерть локоть, но не решился.
— Да-а, уютно живете, — заметил невесело.
— А это уж наше дело! — Твердышев, высоко подняв чайник, пил из носика. Огрызнувшись, сверкнул глазами, но тут же смутился. — Уюта, может быть, и маловато, но ведь не в этом счастье. Да и не всегда так, — подошел к окну, попытался, изогнувшись, увидеть что-то на улице. — Так вы, собственно, по какому делу?
— Я, собственно, — насмешливо начал Андрей, но Твердышев перебил:
— Простите… Вы шли, не видели — на углу пиво продают? Будочка такая желтая. Вы бы заметили. Там всегда народ толчется.
— Нет, не продают.
— Ах, досада, — Твердышев запустил руку в карман, вытащил пригоршню монет. Посмотрел на них. — Вот досада, — искренне расстроился он. — Голова, понимаете ли, побаливает, и вообще… — пошевелил в воздухе пальцами, изображая что-то неуловимое и неприятное. — Дискомфортно. Но мне моя бесценная Ирина Федоровна оставила только вот эту мелочь… Бутылки разве сдать? — потер подбородок, отчего щетина на нем заскрипела. — Хлопотно: долго и далеко… Так слушаю вас.
— Кончать вам надо с первой семьей. С Анной, — хмуро сказал Андрей.
— Вот как?! — изумился Дмитрий Иванович. — Это почему же?
— Потому, — Андрей достал из внутреннего кармана пиджака фотокарточку, протянул через стол. — Узнаете?
Твердышев, прищурясь, всмотрелся в снимок: солнечный, ясный день, пляж, вдали лодки с отдыхающими, а на этом фоне — счастливые, смеющиеся Шахов, Анна в купальных костюмах и мальчик лет четырех. Он задрал голову, глядит влюбленно на Андрея.
— Антон? — Твердышев ткнул мизинцем в фотографию. — А это, стало быть, вы?.. И по какому же, осмелюсь спросить, праву?
— По такому… Вы по какому праву издеваетесь над женщиной? Ни вдова, ни жена. Сын отца не знает. Сбежали, живете хуже свиньи…
— Любопытный разговор, — Твердышев оценивающе глядел на гостя. Прищурился. — Ситуация, м-да… Оригинально! Приходит некто молодой, красивый, наглый и заявляет: отдай мне жену! — голос Дмитрия Ивановича стал самоуверенный, иронический. — Смотрите пожалуйста, какой «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…». В песне за жену коня, шашку предлагают. А что ты мне дашь?
— Я тебе дам по шее, — твердо пообещал Андрей. — Или по морде.
— А если я тебя сейчас вышвырну? — Твердышев начал приподниматься.
— Бросьте, Дмитрий Иванович, — Шахов откинулся к спинке стула, засунул руки в карманы. — С вашими-то бицепсами? Шутите… — Он улыбнулся. — Не скрипите зубами. Дуэли не будет. Я вам просто переломаю кости.
Встал.
— Шел я сюда, страшно мне было, врать не стану. Помню вас по Катерининску: гусар, супермен… А сейчас? — Он презрительно усмехнулся: — Посмотрите на себя! Живете на содержании у какой-то вздорной бабы…
— Но-но-но! — Твердышев, ненавидяще следивший за Андреем, вскинул голову, сжал кулаки. — Выбирай выражения, юноша!
— Извините… Опустились, выклянчиваете медяки на пиво.
— Я не выклянчиваю, я их заработал, — тихо, еле сдерживаясь, чтобы не заорать, четко выговорил Твердышев. — Творчеством своим заработал! Ты еще альфонсом меня назови, щенок. Я — художник!..
— Были, — жестко перебил Андрей. — Когда в Катерининске жили. А потом что: богемы захотелось?.. Сколько раз вы выставлялись, после того, как удрали сюда? — Он вцепился в спинку стула, наклонился к Твердышеву. — Ни разу! Анна следит за вашим, будем его так называть, творчеством. Что вы написали за это время? Эту мазню? — брезгливо повел рукой в сторону этюдов.
