Владимир Дягилев - Доктор Голубев
— Так операцию-то, доктор, делайте. Он согласился.
— Правда, Прасковья Петровна? Ну, вот и хорошо!
Прасковья Петровна прикрыла лицо широкой рукой, между пальцами просочилась слезинка и медленно покатилась в рукав.
23
Петр Ильич Бойцов решил обязательно присутствовать на операции Сухачева.
Было воскресенье — впускной день. С утра возле проходной госпиталя толпились посетители с узелками и сумками в руках. Бюро пропусков еще не работало.
По мощенному булыжником двору, несмотря на ранний час, прогуливалось несколько больных в черных госпитальных пальто, сапогах и суконных шапках.
Когда Бойцов вошел в главный корпус, где находилось пятое отделение, старичок швейцар встал со стула и почтительно раскланялся:
— На операцию изволили прийти, товарищ майор?
— Да, на операцию.
— Дай бог, как говорится, благополучия, — пожелал швейцар, как будто Бойцов был врач и от него зависел успех операции.
Гардеробщица, увидев Бойцова, засуетилась, побежала за халатом и долго не возвращалась.
— Извините, — сказала она, протягивая Бойцову халат. — Искала получше. Там ведь чистота нужна.
Бойцов догадался, что она подразумевала операционную. «Всем известно, — подумал он, — все стараются хоть чем-нибудь помочь».
На лестнице Бойцов столкнулся с Кленовым. Николай Николаевич строго посмотрел на него поверх очков, взял за руку и молча повел к себе в отделение.
Дежурная сестра, заметив старшего хирурга, вскочила из-за стола, торопливо поправила косынку.
— Операционную сестру ко мне, — распорядился Николай Николаевич, проходя в свой кабинет.
Он был чем-то чрезвычайно расстроен. Бойцов никогда не видел его таким мрачным.
Хирург сел в кресло, указал Бойцову место напротив себя и, очевидно, чтобы успокоиться, придвинул к себе доску с шахматами, ссыпал фигуры на стол и аккуратно начал укладывать их в ящичек.
Бойцов смотрел на его оголенные до локтя, чистые, сильные, большие руки, густо покрытые рыжими волосками, и думал: «В этих руках жизнь человека».
— Доведут больного черт знает до чего, а потом нате, оперируйте, — сердито проговорил Николай Николаевич, со стуком закладывая черного короля.
— Что? Очень плох? — спросил Бойцов, поняв причину мрачного настроения Николая Николаевича.
— Плох. Хм… — хмыкнул Николай Николаевич, захлопывая доску. — Без пульса.
— Неужели нельзя спасти?
Николай Николаевич закрыл доску на крючок, спрятал ее в стол:
— Попытаемся.
Вошла операционная сестра — вся белая, намытая, с аккуратно заправленными под косынку волосами.
— Приготовьте все для операции на сердце, — распорядился Николай Николаевич, направив на сестру толстый, круглый палец. — Разведите пенициллин. Запаситесь сердечными…
Говорил он коротко, четко. Мрачность его исчезла, глаза сделались острыми, рыжеватые с проседью брови зашевелились. Сейчас его ничто не интересовало, кроме предстоящей операции.
Бойцов осторожно поднялся и вышел из кабинета. Обычно по воскресеньям в отделении было оживленно, Многие больные ожидали посетителей, готовились к встрече — брились, мылись, чистились. Палаты принимали праздничный вид. По нескольку раз больные переставляли койки, ровняли их, по-особому — ромбиком — укладывали подушки. Ходячие собирались в коридоре. В будние дни находиться в коридоре запрещалось, а в воскресенье сестры будто не замечали этого маленького нарушения. В выходной день в клубе показывали кино, для лежачих включали радио. А в будние дни радио разрешалось включать только во время передачи последних известий: шум мешал работе врачей.
Приходили посетители. Они были в каждой палате. Вместе с гостинцами они приносили новости; рассказывали о знакомых, о товарищах. Гостинцами после ухода посетителей больные делились со всей палатой.
Вечером в красном уголке негромко играл баян, и выздоравливающие, мужчина с мужчиной, наступая друг другу на ноги, упорно танцевали. А иногда нет-нет да прерывались веселые плясовые переборы и какой-нибудь выписной, удалый парень, дробно стуча пятками, выделывал «Барыню».
Бодрый, жизнерадостный шумок стоял в отделении по воскресным дням.
На этот раз Бойцов не узнал отделения. Не слышно было шума, не видно больных в коридоре. Радио молчало.
Бойцов прошел в сто седьмую гвардейскую. К его удивлению, здесь уже собрались все врачи отделения — Песков, Голубев, майор Дин-Мамедов, подполковник Гремидов. Они стояли полукольцом у койки больного, а сестра Ирина Петровна перекладывала подушки.
Сухачев страшно изменился за минувшие сутки. Его руки и лицо — особенно кончик носа и губы — были синие. Бойцова удивило, что Сухачев был в полном сознании — все понимал, всех узнавал. Он смотрел на собравшихся вокруг него врачей большими умными глазами, в которых не было прежнего лихорадочного блеска, но появилось выражение глубокой, осознанной боли, точно он хотел сказать: «Мне очень тяжело, и я знаю, что так должно быть, и вы тут ни при чем».
Это выражение испугало Бойцова. «Ну, браток, все», — подумал он и покосился на Голубева, стоявшего напротив него.
Голубев был хмурый и как будто чуточку бледнее, чем обычно.
Бойцов перевел взгляд на Пескова, Тот заметно волновался, покашливал.
— Переведите больного на хирургию, — приказал он Голубеву, не оборачиваясь, через плечо. — Гм… Случай перешел в хирургический.
— Слушаюсь.
Песков, ничего больше не сказав, повернулся и удалился из палаты шаркающей злой походкой.
Бойцов снова посмотрел на Голубева и уловил в нем какое-то сходство с Кленовым, отблеск той же сосредоточенности, собранности. Он не мог объяснить, в чем заключается это сходство, то ли в плотно сжатых, напряженных губах, то ли в слегка прищуренных задумчивых глазах, то ли в морщинке между бровей, но сходство определенно было.
— Павлуша, — сказал Голубев, подходя к изголовью. — Тебя придется на несколько дней перевести в хирургическое отделение. Ты потом вернешься в эту же палату, на эту же койку.
Сухачев не пошевелился, лишь поднял на Голубева глаза и ответил негромко и не сразу:
— Переводите… и поскорее… разрезайте…
И то, что больной, который вчера так отчаянно сопротивлялся операции, сегодня сам просит, чтобы его «резали», еще больше расстроило Бойцова, «Да, плохи дела».
Врачи ушли. Сухачева окружили товарищи. Они молчали, и он молчал.
Ирина Петровна привезла каталку.
— Помогите, пожалуйста, — попросила она Хохлова. Три человека бросились ей на помощь. Сухачева легко подняли и бережно положили на каталку. Он забеспокоился.
— Что с тобой, Павлуша? — спросила Ирина Петровна.
— Посадите… Мне тяжко… так…
Его посадили.
— Твои вещи, — сказал Кольцов, осмотрев тумбочку, и подал Сухачеву завернутые в носовой платок письма, записную книжку и бумажник.
— Сунь их… куда-нибудь, — выдохнул Сухачев. Ирина Петровна укутала его одеялами и, поддерживал за спину, велела Хохлову везти каталку, Сухачев слабо махнул рукой:
— Прощайте… друзья…
Бойцов притянул к себе старшину палаты, шепнул:
— А ну, веселей, не устраивайте панихиды.
— Нет, нет, не прощаемся, — зашумели вокруг. — До свиданья. Ждем тебя обратно.
За каталкой вышла в коридор вся сто седьмая гвардейская. И из других палат высыпали больные.
Каталка отдалялась, вот она исчезла за дверью. Еще минуту слышалось, как она тарахтела на площадке. Затем все смолкло.
24
В небольшой светлой, крашенной белой масляной краской комнате, называемой предоперационной, Бойцов снова увидел Кленова. Николай Николаевич стоял у крана и не спеша, тщательно мыл руки до самых локтей. Он делал это с таким серьезным видом, как будто в мытье рук и состояла основная цель его жизни. Услышав шаги, он обернулся и, увидев Бойцова, приветливо пошевелил бровями:
— Решили посмотреть?
— Да, если разрешите.
— Прошу, дорогой товарищ, прошу.
Бойцов заметил, что настроение у хирурга изменилось Николай Николаевич оживился, стал разговорчив, снова нарочно старался отвлечься, не думать о том серьезно и опасном деле, которое ему предстояло выполнять.
Кстати, дорогой товарищ, это может быть примером к вашему выступлению на последнем партийном собрании, — проговорил Николай Николаевич, оттирая маленькой щеткой кончики толстых пальцев. — Вот вы сравнивали авиацию с медициной. Неправильно сравнили. В авиации, насколько я понимаю, конструктор с помощью многих людей создает новый самолет. Сперва это делается на бумаге, затем испытывается множество раз, выверяется, и только потом, после десятков испытаний, исправлений, уточнений, дается наконец заключение: машина годна в производство. — Он энергично смывал мыло, и клочья пены отлетали на пол. — В медицине, дорогой товарищ, испытывать не всегда есть время, тем более — исправлять. Привезли «острый живот» — вот и решай, что делать; причем самолет можно разобрать, заглянуть внутрь без опасений. А у нас черта с два, не так-то это просто. — Он подошел к белому эмалированному тазику, наполненному какой-то жидкостью, и снова принялся энергично намывать руки. — Самолет все переносит, не жалуется, и температура у него не поднимается. А конструктор — вот это другое дело. Бывает, конечно, что и мы «даем козла». Не знаем, что у больного, и делаем так называемую пробную лапаротомию — вскрываем живот и смотрим.
