Николай Серов - Комбат
В долине сосредоточивался неприятель. То плотные колонны, то кучки, то передвигавшиеся цепочки лыжников тянулись далеко, и хвост этой массы людей заворачивал за соседнюю сопку. Это были солдаты еще самых первых дней войны. Здесь их просто остановили, а повыбить еще не успели. Такие вражьи солдаты хорошо были известны. Тарасову — убежденные в своей непобедимости и силе и, ничего не скажешь, действительно сильные и организованностью, и опытом. Одни солдаты стояли опершись на лыжные палки, отдыхали; другие, сняв лыжи, толкались, грелись; третьи прямо на месте шаркали лыжами, разминались. Подходили размеренным, спорым шагом запоздавшие подразделения и становились на места. Бегали меж этих людей то ли офицеры, то ли посыльные, и иногда начиналось движение то одной, то другой из колонн. Всякий раз, когда комбат видел это движение, его охватывало щемящее беспокойство — «Неужели пошли вперед?». Тогда увидят следы, поднимут тревогу, а то просто наткнутся на наших бойцов, или наши откроют огонь, и все пойдет кувырком. Но враг, видно, не допускал и мысли о том, что его могут атаковать здесь, в своем тылу, и не остерегался. Там внизу просто готовились к маршу, время которого, видно, еще не пришло. И стрельба на фронте сзади притихла. Видать, наши отошли. Если бы не так, то фашисты здесь поторапливались бы. А теперь тут все подгонялось, прилаживалось, становилось на свои места, проверялось. Шли обычные хлопоты перед тем, как двинуться вперед такой массой людей. Тарасов видел и группу старших офицеров, к которой подлетали на лыжах и уносились прочь и связные, и офицеры званьем пониже.
Офицеров от связных можно было отличить только потому, что те, получив приказание, начинали распоряжаться сами, а связные, козырнув, сновали взад и вперед. А так все были в маскхалатах, и знаков различия не видно. Тарасов послал последнего связного с приказом закрыть один из выходов из долины, по которому враг мог вырваться вслед ушедшему вперед Терещенко. Свободным оставался один Никитич. Он лежал рядом и, когда Тарасов обернулся к нему, невольно улыбнулся. Усы Никитича густо забил снег, снегом облепились шапка и брови, и весь он, ну прямо как две капли воды, был похож на самодельного Деда Мороза из детства.
— Давай, старина, к взводному или ротному, а попадутся первыми пулеметчики, к ним — сразу чтобы снимали офицеров.
— Понятно.
А предатель-рассвет ну прямо-таки распахивался сегодня. То, бывало, и не дождешься, когда развиднеется, а тут!..
Из-за вершин сопок, из седловин, из-за снежных увалов ползли ближе и ближе к врагу наши бойцы. И хотя это движение ему было видно только по тому, что он знал о нем, — казалось, что видно все как на ладони. Он видел и там, и тут — всюду, как поднимался, бугрился снег, точно так, как бугрится земля, когда крот роется близко от поверхности. Чувство комбата было схоже с чувством подбирающегося к дичи охотника — не улетела бы или не убежала бы раньше времени.
Одни бойцы ещё ползли, другие остановились, казалось, у самого бока врага, когда вдруг за сопками, в той стороне, где был поселок, хлопнул выстрел. Выстрел этот ощутился комбатом так же, как если бы внезапно выстрелили над головой мирно отдыхающего человека. Он вздернулся весь, увидел, как там, внизу, замерли, насторожась, враги, и не понял, а ощутил всем своим существом: минута, и будет поздно. Но и этой минуты не было дано.
Там, за сопками, загрохало, зататакало, забухало с бешеной торопливостью. Вражеские солдаты кинулись в ряды колонн, офицеры замахали руками и что-то кричали. Тарасов схватил ракетницу, но снизу грохнуло несколько выстрелов, и он увидел, как ткнулся в снег один, потом другой офицер, потом забушевал под пулями снег около этой группы людей и посыпались ссеченные свинцом ветви с деревьев. И выстрелы, и стрекот пулеметов, и гранатные взрывы — все слилось в сплошной гул и грохот. Он видел, как ближние к фашистам бойцы вскакивали и швыряли гранаты, наверное и не думая, что осколки могут задеть и их. И ревели пулеметы, и хлестали винтовки, и крики обезумевших от внезапного нападения вражеских солдат слились в сплошной дикий рев. Они метнулись кучами вправо, откатились под ливнем огня, бросились влево, охваченные страхом смерти, и там вроде удалось им протолкнуться вперед, но ненадолго.
Тарасов стоял уже на ногах, с трудом удерживаясь от стремления кинуться в атаку самому. Все горечи отступления, все детские, женские и стариковские слезы и все смерти, которые он видел, все пожарища городов и сел, палившие его душу ненавистью, — все это бушевало в нем теперь яростью. И когда он увидел на соседней сопке вскочившего с пистолетом в руке Волкова, услышал крик: «Ура-а-а!» — не удержался, ринулся вниз. Он бежал с пистолетом в руке, не чувствуя глубокого снега под ногами, не видя ничего, кроме метавшихся фигур вражеских солдат на лыжах и уже без лыж, потерянных в панике. Он с неукротимою яростью мчался на них. Налетев, почти в упор начал стрелять и, когда выстрелил все патроны, несколько раз в горячке еще дернул за спусковой крючок, потом машинально бросил пистолет в карман и схватился за автомат — начал поливать из него направо и налево, забыв себя в горячей безрассудной злости, торжествующе крича:
— На! На! Гады! Жри, сволочи! На! На!
Когда и в автомате не стало патронов, он выхватил гранату и швырнул ее в кучу фашистов, потом прыгнул вперед, схватил валявшийся вражеский автомат и начал из него стрелять вокруг себя, потому что враги оказались уже со всех сторон. Он не заметил, как пулями сорвало с его головы капюшон маскхалата, смыло куда-то шапку, не видел ничего, что делалось вокруг, кроме чужих фигур, в которые стрелял и стрелял, пока стрелять стало не в кого. Это удивило его. Вцепившись руками в чужой автомат, он бешено оглядывался кругом, готовый в любое мгновение стрелять снова.
Вдруг, пораженный, он замер. Если бы на него сейчас снова кинулись десятки врагов, если бы произошло черт знает что еще, впечатление было бы меньшим, чем то, что он увидел. Оттуда, где отчаянно бились с врагами наши, увязая в снегу, шел торопливо человек. Шел наш боец. Шел не оглядываясь, видно спеша скорее убежать от товарищей, забыв все, кроме себя. Впечатление невероятности, несовместимости поступка этого человека с тем, что происходило вокруг, не сразу позволило даже осмыслить, что же это было такое? Но как только жгучая мысль: «Удираешь!» — рванула его сердце, вся бушевавшая в нем кипень чувств обернулась против этого человека.
— Сволочь! Своих бросил! Шкура! — сквозь стиснутые зубы выдавил он и вскинул автомат.
Тарасов прицелился и… оцепенел! Боец остановился, увязнув в снегу, столкнул на затылок шапку, и комбат узнал Никитича. Чувство потрясения оттого, что чуть не застрелил его, было так сильно, что пальцы одеревенели и автомат выскользнул из рук в снег.
Выполнив приказ комбата, попав затем в завязавшуюся свирепую свалку, Никитич бился с одною мыслью, что надо очистить себе дорогу и спешить скорее к своему командиру. Сейчас он и торопился туда, где должен быть комбат. Не заметив того, что произошло, Никитич огляделся и узнал Тарасова. Увидев, что одежда комбата вся иссечена пулями, что шапки нет на голове, что взгляд явно был похож на взгляд не понимающего себя человека, Никитич кинулся к Тарасову: схватил его за плечи, перепуганно шепча:
— Что ты? Что с тобой? Опомнись, что с тобой?
Этот его озабоченно-любящий голос и привел Тарасова в себя.
— Я… Я… — дрожа губами, прошептал Тарасов. — Прости меня…
— Да что ты, господи… — пораженный, отвечал Никитич. — Ты не ранен?
— Нет-нет…
— Слава богу… — облегченно сказал Никитич и пошел искать его шапку.
Видя, что Тарасов все еще не отошел как следует и не знает, куда идти, Никитич пошел первым. Шел и недовольно выговаривал:
— И пошто ты в драку-то лез? Твое ли это дело? Твое дело за всем глядеть да править. Это что же будет, как командиры со своих мест бегать начнут, а?
«Верно, верно, отец, — думал Тарасов. — И что я за человек, право? Ну, натура, — как вожжа под хвост попадет— себя не помню… Ведь застрелил бы Никитича и всю жизнь потом страдал…»
Они еще не поднялись на вершину сопки, как один из радистов криком встретил их, показывая рукою на перевал:
— Гляди-ко!
Там один за другим вымахивали вражеские лыжники и скатывались в долину. Они шли в тыл наступавшим внизу ротам, и вся грозная опасность этого сразу охватила комбата. Он оглянулся. С ним были только радисты, начальник связи, телефонисты и Никитич. Остальные бились в долине.
— На перехват! Все!
Тарасов мучительно думал: как дать знать ротным о том, что за спиной — враг?
Там, внизу, густо испятнав вражьими трупами землю, пулеметчики деловито готовились догонять роты, преследовавшие растрепанного противника по долине. Один из пулеметчиков подтряхнул на плечах для удобства станок пулемета и двинулся вниз первым.
