Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота
Былъ ясный апрѣльскій день; воздухъ, еще не совсѣмъ теплый, согрѣвался яркими лучами солнца; на дворѣ дотаивалъ послѣдній снѣгъ, и мутными волнами съ веселымъ шумомъ бѣжали и стекались въ канавку ручьи воды; различные звуки яснѣе и громче раздавались въ воздухѣ и замарали такъ медленно, какъ будто желали доставить человѣку удовольствіе вполнѣ насладиться гармоніей говорливой городской жизни, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ глухой, безотвѣтно поглощающей звуки зимы. На школьномъ дворѣ весело играли ребятишки, шлепая по грязи и выбрызгивая ногами во всѣ стороны мутную воду, собравшуюся въ канавкахъ. Я сидѣлъ опять, какъ въ первый день моего поступленія въ школу, на ступенькѣ училищнаго крыльца, уперся локтями въ колѣни и опустилъ на руки голову.
— Отчего ты не играешь? — спросилъ меня Розенкампфъ, подходя ко мнѣ.
— Вы знаете, что я никогда не играю, — отвѣчалъ я, не поднимая головы.
— Такъ ходилъ бы съ кѣмъ-нибудь по двору, одному сидѣть скучно.
— Съ кѣмъ же ходить? всѣ играютъ.
Я поднялъ голову и посмотрѣлъ на Розенкампфа; у него было въ эту минуту доброе, ласковое лицо.
— Пойдемъ со мною.
— Пойдемте.
Я всталъ.
— Да для чего ты говоришь мнѣ: вы?
— Вы старшій ученикъ въ классѣ, и вамъ всѣ обязаны говорить: вы.
— А ты говори мнѣ: ты, потому что я тебя люблю, — сказалъ Розенкампфъ, и въ первый разъ на его блѣдныхъ щекахъ я увидѣлъ легкій румянецъ.
Мы взялись подъ руки и пошли ходить по двору; я нашелъ друга.
— Отчего ты почти годъ не хотѣлъ подружиться со мною? — спрашивалъ я своего перваго друга.
— Оттого, что я не зналъ, какъ ты будешь вести себя и учиться; вѣдь пьянюшка-Саломірскій навязываетъ мнѣ въ друзья каждаго новичка.
— Значитъ, ты не хочешь дѣлать по его?
— Какой ты смѣшной! Развѣ можно со всякимъ дружиться? — Одинъ изъ друзей, данныхъ мнѣ Саломірскимъ, былъ Онуфріевъ; на третій же день онъ укралъ у меня книгу.
— Ты пожаловался на него?
— Нѣтъ, я только перестать говорить съ нимъ и стать беречь свои вещи.
— Тебѣ сколько лѣтъ?
— Двѣнадцатый; я старше тебя, да это все равно. — Что ты дѣлаешь дома, когда нѣтъ уроковъ?
— Рисую, а нѣтъ такъ слушаю, какъ моя бабушка исторіи разсказываетъ.
— Что же она разсказываетъ?
— Теперь про Малекъ-Аделя и Матильду разсказываетъ; это есть такая хорошая исторія, — и я началъ разсказывать хорошую исторію.
Розенкампфъ слушалъ со вниманіемъ и сказалъ, что онъ такой книги не читалъ, а что онъ читалъ «Донъ-Кихота».
— А еще что ты читалъ?
— Больше ничего не читалъ. Книги для дѣтей скучно читать, мнѣ и здѣсь надоѣли ребятишки, я вѣдь ихъ очень не люблю.
— Отчего же ты не любить ихъ?
— Такъ, я никого не люблю. Только Мейера люблю, онъ такой жалкій, и тебя теперь люблю.
— За что же ты меня любишь?
— Потому что ты всегда одинъ и скучаешь.
Этотъ невыдуманный разговоръ пустъ и похожъ на разговоры, происходящіе въ повѣстяхъ для дѣтей: вы, Петя, умный мальчикъ, и потому я съ вами буду друженъ, говоритъ въ повѣстяхъ для дѣтей одинъ ребенокъ, и другой ему отвѣтствуетъ: мнѣ очень пріятно быть нашимъ другомъ, Коля, потому что вы благотворительный мальчикъ. — Я согласенъ, что это разговоры безжизненные, и что не такъ должны бы говорить дѣти! Но въ томъ-то и бѣда, что они говорятъ въ нашихъ городахъ именно этимъ мертвымъ языкомъ, и никто не знаетъ, какія чувства прикрываются этими бездушными фразами.
Мнѣ, по моему положенію въ свѣтѣ, пришлось близко взглянуть на дѣтей. Въ первые дни знакомства со мною, почти каждый ребенокъ являлся передо мною куколкою на пружинкѣ, заведенной родителями, безъ чувствъ, безъ мыслей, всегда готовый проплясать на какой угодно проволочкѣ приличный его возрасту танецъ. Я старался расшевелить истуканчиковъ и, послѣ долгихъ усилій, мнѣ всегда удавалось увидать въ нихъ живое, своеобразное, характерное существо. Теперь я не повѣрю никому, кто проповѣдуетъ: «какой у дѣтей характеръ, какія у нихъ чувства! Это пустые капризы, мелкія безслѣдныя прихоти, они проходятъ талъ же скоро, какъ высыхаютъ дѣтскія слезы. Дѣти — безцвѣтный воскъ». Такъ, милостивые государи, дитя — воскъ, но не безцвѣтный, не одинаково гибкій. И знаете ли вы, что эти слезы, пролитыя въ дѣтствѣ, смываютъ всѣ благіе порывы въ человѣкѣ, что ни въ одномъ взросломъ не оставляютъ онѣ такихъ слѣдовъ, какіе оставляютъ въ ребенкѣ; онѣ изсушаютъ, очерствляютъ его, убиваютъ въ немъ постепенно вѣру въ добро, дѣлаютъ его сначала врагомъ грубой няньки, озлобленныхъ товарищей, глупыхъ учителей, и потомъ врагомъ каждаго человѣка-собрата, и осаждаютъ за днѣ его души все накипающее горе, доводятъ его до безотраднаго состоянія, когда человѣкъ говорить: «что за дѣло другимъ до моего горя? они его осмѣютъ», и говорить онъ это съ сожалѣніемъ, что не фразерство, не ломанье актера, но вся сущность нашихъ человѣческихъ отношеній выработала въ его умѣ эту безотрадную мысль.
Помню я, какъ будто случай былъ вчера, когда меня пригласили учить двѣнадцатилѣтняго мальчика; рекомендовали мнѣ его за лѣниваго, упрямаго и злого ребенка. Ни того, ни другого, ни третьяго не могъ я замѣтить въ его задумчивомъ, но не сонливомъ лицѣ и въ его большихъ карихъ глазахъ. Я началъ учить; однажды прихожу на урокъ, мнѣ говорятъ, что мой ученикъ заупрямился, разозлился, и нѣтъ возможности вытащить его изъ спальни; попросили меня подождать, покуда съ нимъ справятся. Я сѣлъ въ гостиной, спальня была рядомъ, оттуда долетали до меня рыданія и звуки пощечинъ и толчковъ въ спину; я сидѣлъ, какъ на угольяхъ, наконецъ, среди рыданій я ясно услышалъ слова: «не мучьте вы меня ради Бога, убейте лучше разомъ!» Я не выдержалъ, позвалъ хозяйку дома и попросилъ у нея позволенія войти въ спальню. «Войдите, — отвѣчала мать ребенка, — но вашъ трудъ будетъ напрасенъ: въ немъ сидитъ демонъ упрямства и злости». Я вошелъ въ спальню и затворилъ за собою дверь. Ребенокъ сидѣлъ въ углу, положивъ голову на столъ и обвивъ ее руками. Я сталъ его уговаривать и ласкать, просилъ его разсказать встревожившую его исторію, обѣщалъ заступиться за него, быть его другомъ. Онъ взглянулъ на меня, какъ бы желая увѣриться, правду ли я говорю: «Вы добрый! — заговорилъ онъ:- меня здѣсь цѣлыми днями дразнятъ и злятъ братья и сестры, потомъ жалуются на меня матери, она меня начинаетъ бить и разсказываетъ про меня отцу, и онъ сердится, ставитъ мнѣ въ примѣръ братьевъ и сестеръ, а вѣдь я знаю, что они не его дѣти!» Меня, какъ громомъ, поразила эта фраза. «Спасите меня, не позволяйте имъ меня мучить!» — говорилъ мальчуганъ и прислонился ко мнѣ головою и тихо-тихо плакалъ. Черезъ полчаса я уже давалъ ему урокъ, черезъ годъ онъ былъ однимъ изъ лучшихъ моихъ учениковъ и самымъ послушнымъ сыномъ, хотя мать, женщину, плохо скрывавшую свое легкое поведеніе, онъ не любилъ и не уважалъ, но это зналъ только я. Такія драмы происходятъ часто въ душѣ дѣтей, говорятъ же дѣти, прилично-благовоспитанно, по дѣтскимъ книжкамъ. Родители средняго и высшаго сословія городскихъ жителей заботятся только объ отсутствіи мѣщанскихъ манеръ, объ умѣньи держать себя, о прилизанной выдержкѣ ребенка. Радъ бы онъ безцеремонно покричать, похохотать во все дѣтское горло, побороться со своимъ другомъ, повозиться съ нимъ на полу, но старается подавить въ себѣ проявленіе этихъ желаній, потому что ужъ слишкомъ привыкъ въ выдержкѣ, слишкомъ благовоспитанъ. Чопорно, съ гусиной важностью выступаютъ эти дѣти даже по тротуарамъ главныхъ городскихъ улицъ, одѣтыя или въ затѣйливо-шутовской нарядъ, или во фрачекъ и пальто послѣдней моды; выглядятъ они шутами и карлами и, выдерживая свои роли, притворяются, ведутъ умные разговоры, утѣшая своею благовоспитанностью франтоватую maman; грустно глядятъ они на играющихъ въ снѣжки уличныхъ мальчишекъ, но и этой грусти не высказываютъ другъ другу; они уже стыдятся и знаютъ безполезность высказыванія своихъ чувствъ. Бѣдныя, несчастныя дѣти!
Такими благовоспитанными дѣтьми были отчасти Розенкампфъ и я; нашъ разговоръ, завязавшій узелъ дружбы, былъ пустъ и безжизненъ, и только очень привычный наблюдатель замѣтилъ бы, какою недѣтскою грустью и глубокимъ чувствомъ дышала послѣдняя фраза Розенкаипфа: «я тебя люблю, потому что ты всегда одинъ и скучаешь». Во второй части моей исторіи Розенкампфъ самъ разскажетъ читателю, что развило его характеръ, и почему высказалъ онъ эту мысль.
XII
Второй школьный годъ
Понеслись надо мною школьные дни, недѣли и мѣсяцы своимъ чередомъ. Обжился я въ новомъ гниломъ болотѣ, квакать по-лягушечьи вмѣстѣ съ другими лягушками, привыкъ съ безпечнымъ хладнокровіемъ смотрѣть на избіеніе младенцевъ въ часы Рейтмана, на сѣченье, доставлявшее неизъяснимое удовольствіе инспектору и его безсмѣнному палачу Schuldiener'у. Не оскорбляли моего слуха слова Саломірскаго: «шушера, мелюзга, сволочь». Хохоталъ я вмѣстѣ съ другими, когда батюшка говаривалъ, входя въ классъ и расчесывая бороду: «опять какую ни на есть пакость сотворите, иновѣрцы, я васъ всѣхъ къ порогу поставлю», и нетерпѣливо ждалъ я, когда иновѣрцы дѣйствительно сотворять пакость, то-есть начнутъ играть въ перышки или въ карты. Познакомился я со многими новыми, такими же пошлыми, какъ старые, учителями, и никогда не мелькала въ моей головѣ мысль, что ихъ дѣятельность гадка, что не такимъ долженъ быть учитель. Я даже не могъ составить себѣ идеала хорошаго учителя, потому что для составленія идеаловъ нужны данныя, нужна живая личность, которую можно бы возвысить въ воображеніи до идеала. Рѣшительно ничѣмъ не выдавался я изъ уровня школьнаго развитія и школьной патентованной нравственности. И смутно сознавался передъ самимъ собою, что и прилежнымъ не былъ бы я, если бы не желаніе стоять выше всѣхъ по отмѣткамъ учителей и не боязнь передъ наказаніями: я былъ самолюбивое и трусливое созданіе. Мнѣ хотѣлось блестѣть и блестѣть, во что бы то ни стало. Не питалъ я горячаго чувства привязанности къ прочимъ дѣтямъ, глядѣлъ на нихъ свысока и только ожидалъ одного, когда судьба поставитъ, меня еще выше ихъ. Только къ одному Розенкампфу я чувствовалъ сильную любовь, я гордился тѣмъ, что онъ, непривѣтливый съ другими, былъ ласковъ и нѣженъ со мною. Но я не понималъ его своеобразно-гордаго характера; онъ не покорялся и противорѣчилъ учителямъ, передъ которыми я трепеталъ и которымъ только тайкомъ рѣшался воткнуть въ столъ булавку; онъ грубо обращался съ товарищами и вызывалъ противъ себя всеобщую вражду. Школьники объясняли его гордость тѣмъ, что его отецъ былъ однимъ изъ главныхъ членовъ той общины, которая управляла матеріальными силами школы; я считалъ его гордость слѣдствіемъ безупречнаго поведенія и прилежанія. Но, отличаясь отъ всѣхъ характеромъ, Розенкампфъ не стоялъ выше другихъ школьниковъ по умственному развитію; его рѣчи были такъ же безцвѣтны, какъ рѣчи всѣхъ его товарищей и большей части городскихъ дѣтей изъ средняго сословія, ни одного мѣткаго слова, ни одного рѣзко-характернаго выраженія, никакого юмора не слышалось въ нихъ, и самые сильные порывы выражались въ нихъ въ мертвой и сухой формѣ канцелярскимъ, чиновничьимъ языкомъ.
