Харий Галинь - Повести писателей Латвии

Вымывшись, я вошел в кухню, где, уронив голову на стол, сладко спала Дзидра. Я опустился перед ней на колени, потому что хотел на вечные времена втиснуть в клетки своей памяти каждую ее черточку, даже крохотную родинку на правом виске, рядом с маленькой голубоватой жилкой. Как помочь ей, как заслонить от студеных ветров жизни, как принять на себя все порывы бури? Как? Она прошлой ночью все-таки плакала. Ладно, бог даст день, бог даст и пищу. Никогда не следует ломать голову прежде времени, а то не на что будет надеть шапку. «Никогда не откладывай на завтра того, что можно не делать и послезавтра», — так говаривал, вроде бы, старый янки Бенджамин Франклин, тот самый, что, будучи президентом, все же изобрел громоотвод. А может, он изобрел его как раз потому, что стал президентом?

Я притронулся к ее бедру. Никакого отклика. Встал, погладил по голове, поцеловал в губы — то же самое. Ну и мертвый сон! Тогда я основательно встряхнул ее за плечо. Она широко раскрыла глаза и какое-то время смотрела, ничего не понимая и, кажется, даже не узнавая меня. Потом глубоко вздохнула.

— Уже выкупался?

— Да.

— Тогда я пойду.

— Может быть, не стоит, Дзидрушка, если ты так устала.

— Я — устала! С чего ты взял? Просто задремала на секундочку. Почему не позвал потереть спину?

— Ну, иди, мойся. Только не запирайся, чтобы я смог потереть спину тебе.

Дзидра странно глянула на меня и, ни слова больше не говоря, неверными шагами направилась в ванную.

«Ну и выносливо же крохотное создание», — подумал я, чуть ли не изумляясь. Я как-никак употреблял всякие допинги — самогон, чефирь, а она даже черного кофе выпила лишь глоток и сказала, что невкусно. Что она, из дамасской стали выкована?

Я успел выкурить три папиросы, пока из ванной наконец не донеслось:

— Иди!

Господи, ну и тоща же она! О таких говорят: кандидат на чахотку. Дотронуться страшно.

Однако, когда я начал тереть ей спину, прозвучал протестующий голос:

— Да посильнее же! Или у тебя сил хватает только на чай да самогон?

Пришлось потереть посильнее. Дзидра корчилась, но не произнесла ни единого жалобного слова.

В нижней части спины было заметно множество давно заживших, но глубоких рубцов. Когда я прикоснулся к ним мочалкой, Дзидра сама объяснила:

— Память о милой тетушке. Дядя в тот раз ее саму чуть не отхлестал, только мои двоюродные помешали. Пока драли меня, они только хныкали, а когда он хотел отстегать ее, подняли такой рев, словно их режут. А я в тот раз и не была виновата. Мне из-за них досталось.

Я ничего не сказал. Да и что тут было говорить?

Когда Дзидра вытерлась, я не дал ей даже одеться, в чем мать родила поднял на руки, отнес на кровать, укрыл:

— Спи. В ванной я приберу.

— Постой, — окликнула она.

Я замер.

— Подойди поближе.

Я подошел.

Ее руки обвились вокруг моей шеи, губы целовали — в щеки, нос, лоб.

— Меня сегодня в первый раз носили на руках! Меня — на руках!

Я резко высвободился.

— Спи давай. Я сейчас.

Когда минут через десять я вернулся, Дзидра уже спала сном невинного ребенка.

Я пристроился рядом с нею так, чтобы дышать сквозь ее волосы, — она даже голову успела вымыть, — и тоже уснул спокойным, без кошмаров, сном.

Кровать, наверное, самое неромантическое место на свете: никаких эмоций, только сон, сон, сон.

Когда я проснулся, Дзидры рядом не было. Я приподнялся и не успел еще дотянуться до курева, как вошла она — одетая, улыбающаяся, сияющая.

— Я сварила суп. Поедим сейчас или обождем хозяйку?

Я вышел на кухню, где вкусно пахло только что сваренным овощным супом.

Наверное, правы старики, когда говорят, что у молодой девушки — птичий сон. И когда только она все успела? Только что спала, как убитая, — и вот уже суп готов. Были бы это еще макароны или что-нибудь в этом роде — раз-два, и готово, — а тут овощной суп, с которым столько возни.

Я положил руку Дзидре на плечо.

— Если ты не очень голодна, лучше обождем хозяйку. Неудобно как-то. Все же первый день…

— Да я что! Кухарка от одного запаха сыта. Я спокойно могу подождать. А что будем делать?

— Иди сюда. Посидим вместе, послушаем музыку.

Я увел Дзидру в комнату, где попытался извлечь из «Даугавы» что-нибудь жизнерадостное, веселое, современное. Но мы просидели рядом не более пяти минут. Потом Дзидра вскочила.

— Надо найти тряпку. У хозяйки, наверное, не было времени прибраться. Музыку можно слушать и за работой.

И Дзидра запорхала по комнате, как мотылек. А я задумался об ее шрамах — не только доступных взгляду, тех, на спине. Я пытался представить, сколько таких шрамов осталось в ее душе и в памяти.

В таком положении и застала нас Гундега.

— Ну прямо супружеская пара! — воскликнула она. — Муж сидит и слушает музыку, жена трудится. Спасибо, милая, мне в последнее время и правда некогда было воевать с пылью. Вечерами не хватает сил даже газету прочитать, а ведь я еще учусь заочно. Тоже студентка, — и в ее голосе прозвучала нескрываемая гордость. — А теперь быстро за стол — и в сушилку. Еще ночку-другую придется поработать. Вот приедете на следующий год — может быть, уже пустим новую, автоматизированную. Не то что это старье! — Она стала вынимать из кошелки кирпичики черного хлеба и банки консервов. — Ничего лучшего в нашем магазине не нашлось, а съездить на ферму за молоком и яйцами не хватило времени. Не обессудьте.

— Не обессудьте и вы, — ответила Дзидра, ставя перед ней тарелку супа, от которого шел пар. Другую тарелку она подала мне, затем поставила на стол мясо в маленькой тарелочке и лишь после этого налила себе. Она села напротив меня, Гундега оказалась посередине.

— Когда только ты успела? — удивилась Гундега.

— Увидела в кладовке говядину и решила сварить суп, — ответила Дзидра, но глаза ее при этом почему-то напоминали глаза испуганного, загнанного звереныша.

— Дай бог твоим родителям работящую дочку, а мужу — хорошую жену, — продекламировала, словно стихи, Гундега, но, бросив взгляд на помрачневшую вдруг Дзидру, закончила совсем другим тоном, просто и сердечно: — От всей души спасибо! Право, не стоило так стараться, хотя такого вкусного супа я уже давно не пробовала. Самой сготовить некогда, а в колхозе только одна столовка, и не всегда выходит по дороге. Да и готовят там не очень-то вкусно.

— А ты что делал? — после паузы повернулась она ко мне.

И мне, и Дзидре она говорила «ты», хотя на брудершафт мы с нею не пили. Я на это не обижался — как-никак она была постарше, да и бригадир к тому же. Надеюсь, что и Дзидру тоже это не задевало, хотя временами она становилась высокомерной, как племянница самого дьявола.

— Занимался самым трудным, — без улыбки ответил я.

Две пары глаз обратились на меня.

— Чем же, если не секрет?

— Думал.

Дзидра улыбнулась, а Гундега рассмеялась, но как-то неестественно: громко и резко.

— И что же вы надумали? — вдруг перешла она на «вы».

— Пока ничего. Я, видите ли, думаю, как найти палку об одном конце. У всех палок два конца, отруби один — все равно остаются два. А мне нужна палка с одним концом.

— Ну, думай на здоровье, — снова перешла Гундега на «ты».

Мы долго ели молча, так, что за ушами трещало, потому что варево действительно оказалось вкусным. Только сейчас Гундега заметила на столе мясо и разрезала его пополам.

— Вам всю ночь работать, а я только подброшу вас до сушилки, поставлю мотоцикл и буду свободна.

Я взял свою часть, а Дзидра, покачав головой, разрезала свою еще раз пополам и половину положила на тарелку Гундеги.

Когда мы поели, хозяйка снова пригласила нас в комнату и открыла буфет, одна из полок которого пестрела разноцветными этикетками.

— Может, посошок перед работой? — предложила она и взяла стакан. — Что налить?

Я хотел уже ткнуть пальцем в бутылку «советского джина», но ощутил прикосновение Дзидры к своему локтю и покачал головой.

— Спасибо, только лучше не надо. Ночью может отказать мотор.

Я вспомнил, как минувшей ночью чефирьный кейф боролся во мне с сивушным хмелем.

— Вот чайку — с удовольствием, он дает силу.

— Ради бога! — Гундега недовольно, как мне показалось, захлопнула дверцу буфета, и мы вернулись на кухню, где она включила электрический чайник. Дзидра принялась мыть посуду.

— Оставь, милая. Я сама, — запротестовала Гундега, но так неуверенно, что Дзидра не сочла нужным даже ответить.

— Утвердили план мелиорации, — ни с того ни с сего начала вдруг Гундега. — Начнут с моей бригады. Так выгоднее и мелиораторам, и колхозу. Тогда и в самое сырое лето комбайны смогут добраться до любого закоулка. Сейчас на многих полях застревают.

Помолчала и заговорила опять совсем о другом.