Михаил Шушарин - Роза ветров
Но членов бюро было девять, а пакетов — восемь. Одному не хватало. Это вызвало недовольство у жен начальства, собравшихся вечером в раймаг. Каждая хотела приобрести своему заграничное белье. Продавщица растерялась, побежала к заведующему складом, оставив наступавших на нее, с каждой минутой все более ожесточающихся начальниц. Конфликт был разрешен лишь после того, как заместитель притащил из дому припрятанную для себя пару.
Прошло несколько дней. Поздно вечером Федора вызвал к себе Андрей Ильич. Разговор шел о торговле, о строительстве новых магазинов. И только в конце беседы Светильников спросил:
— Это что же за белье продал ты нам, товарищ Левчук?
— Доброе?
— Какое, к черту, доброе! Я вчера после бани надел, ночь проспал — расползлось.
— Не может быть!
— Ты, товарищ Левчук, головы нам не морочь. Ты над нами так смеешься, а над рядовыми покупателя как?
Прибежав из райкома, Левчук срочно вызвал заместителя.
— А ну, уточни, что ты за белье продавал? Откуда оно? Какое?
— Что уточнять-то? Немецкое, импортное.
Уточнение показало: белье, действительно, заграничное, действительно, в великолепной упаковке, но значилось оно по фактуре как… погребальное.
Когда об этом узнал Светильников, он сказал Федору Левчуку:
— Это не просто ошибка. Это особая ошибка, Левчук. И мы еще проверим вас, кто вы есть… Снабдить всех членов бюро покойницким бельем, вы понимаете, что это значит?
Федор пришел в тот вечер домой серый, пришибленный. Он будто и ростом стал ниже. На лице застыла смертельная тоска. Погибла семья, сломалось здоровье, и, на тебе, еще «особая» ошибка.
И когда на следующее утро в правлении сельпо раздался звонок, Левчук почувствовал, как задрожали ноги, похолодели кончики пальцев, В приемной Светильникова он говорил с секретарем словно во сне.
Андрей Ильич встретил его все с той же улыбкой:
— Ну и учудил же ты, товарищ Левчук.
— Извините. Не знал.
— Не надо извиняться. Забудем это. Есть у меня к тебе одна просьба. Проваливается соседнее Рябиновское сельпо. Третий год живут на убытках. Все тащат. Ты свежий товарищ. Мы тебе доверяем, несмотря на оплошность твою. Ты это сельпо поправишь, а здесь мы кого-нибудь подберем, менее зрелого… Тут все-таки под рукой… Поезжай.
Так Левчук оказался в Рябиновке.
* * *За обман и очковтирательство Завьялова обсудили на бюро райкома комсомола. Андрей Ильич, присутствовавший на заседании, при всех сказал так:
— Я не позволю водить за нос меня и моих товарищей, Крутоярова и других. Ты это, Завьялов, имей в виду!
Другом, отцом казался в эти минуты Андрей Ильич окружающим. И для самого его такие порывы были лучшими. Никто не знал, что на такое Светильников был способен уже не часто, что это проявлялось у него в минуты, когда вспоминал он свою молодость, Магнитку, где плотничал с артелью односельчан, Челябстрой, где стал коммунистом.
Завьялов держал руку на сердце, просил:
— Простите, члены бюро. Думал, что доброе дело делаю, а вышло плохо. Недомыслил. Больше такого не повторится.
Завьялов искренне смотрел на ребят, бывших фронтовиков. Он восстанавливал в памяти до мельчайших подробностей последнюю встречу с Андреем Ильичом в его квартире. Андрей Ильич полулежал на мягком диване. Красная шелковая пижама расстегнулась, обнажив мощную, заволосатевшую грудь. На кухне хлопотала молоденькая жена Завьялова, Машенька: готовила любимое дядино блюдо — домашнюю лапшу с мясом. Вкусно пахло поджаренным луком и тушенкой, на столе стоял полный графин только что разведенного спирта. Зайчик от лампы сверкал в чистой, как лесная роса, жидкости. Андрей Ильич обещал: «Ладно. Ладно. Успокойся. Мы пока еще не слабачки. Что-нибудь придумаем». Так и говорил. И на следующий день спихнул в Рябиновку лейтенанта Левчука. Но с Крутояровым ничего не получилось. Или это маневр?
Завьялов растерянно моргал белесыми ресницами. Все годы он безгранично верил Андрею Ильичу. Как бы трудно ни приходилось, он всегда шел к нему, тогда еще секретарю колхозного парткома. Слушал спокойный, уверенный разговор и успокаивался. «С таким железным человеком не пропадешь, — мыслил Завьялов. — Все может. Все в его руках». Побывав в штрафном батальоне, выписавшись из госпиталя, Завьялов вернулся в Чистоозерье. Он увидел, как добросовестно и ладно работают люди. Напутствуемый Светильниковым, он пытался встать в этот общий строй, но его почему-то отгоняли: не понимал Завьялов всей этой трудной и доброй послевоенной сумятицы, а потому не работал, но лишь мешал работать.
Сейчас, на комсомольском бюро, получив товарищеский нагоняй, он не почувствовал ничего, кроме раздражения. Он видел, в который раз, враждебные лица комсомольских вожаков, Пашки Крутоярова, его обидную веселость. «Пошли вы от меня ко всем чертям, — думал он. — И чего вам от меня надо?» Еще вчера Завьялов был уверен, что Павлу несдобровать, а сегодня Павел слушает его снисходительно, как хозяин. «Ничего, я вам еще докажу. Вы еще увидите. Еще попросите меня!» — разговаривал он про себя с комсомольскими активистами.
По кривой стежке шел бывший гвардейский старшина Завьялов. Время и наказания были для него слабыми лекарями. Не помогло, а только озлобило его комсомольское обсуждение. Потому что было оно рядовым, мизерным случаем в жизни Завьялова. Устоявшиеся с годами привычки были сильнее всех добрых и недобрых выступлений, выслушанных на заседании.
Приближался конец года. Надо было завершить выполнение плана по сбору осоавиахимовских членских взносов: по этому показателю судили о работе. К тому же Осоавиахим в те дни преобразовался в ДОСААФ. Надо было доказать всем, что он, Завьялов, — лучший из всех работник. И Завьялов, побывав в одном из самых дальних колхозов района, «Красные орлы», распространил билеты, пообещав выхлопотать для населения излишний наряд на получение сахара.
Приехав в «Красные орлы», как и обычно в качестве уполномоченного, Павел Крутояров зашел в сельмаг и увидел толпу пожилых женщин и старушек. Они предъявляли досаафовские билеты, требовали от продавца выдать по пятьсот граммов сахару.
— Нет у нас сахару, женщины, — говорила продавщица. — Разве вы не понимаете, что карточки еще не отменены?
— Как это — нет, когда начальник с саблей сказал, что на ети билеты будут сахар давать. Ишо по трешнице взял с каждой!
— На какие билеты, какой начальник? — заинтересовался Крутояров.
— Из району. Вроде тебя.
Павел взял у одной из покупательниц билет члена ДОСААФ.
— И что же он вам говорил?
— Сказал: как выкупим билеты, так и сахар дадут.
…Возвращаясь в райцентр, Павел смотрел на тянувшуюся по степи белую пряжу поземки, слушал звуки пролетавших в морозном воздухе самолетов, видел беспредельную, добрую, беспокойную степь, засыпающую под снежным саваном, и фосфорические волчьи огни в лесах… Дикость и пустота… На сотни километров не тронутая, как тысячи лет назад, земля…
Сколько же надо времени и сил, чтобы привести ее в движение!?
Завьялов обманывает, чтобы полегче прожить, чтобы хвалили. Обманывает пожилых женщин, у которых подрастают дети… Они верят. Но потом расскажут своим детям и внукам и будут смеяться и плакать, вспоминая прошлое. И мошеннические поступки Завьялова припишут всем тем, кто стойко и честно нес в жизнь новое, кто боролся за восстановление хозяйств, за добрую жизнь. Боролся, не жалея себя, иногда подсекаясь и погибая в безвестности. Понимает ли Завьялов, что он чернит не только себя?
Еще какие-нибудь полгода назад Павел Крутояров за эти штучки рассчитался бы с Завьяловым «по-свойски». Он представил себе, как бы все это произошло… Приехав в райком, он обязательно вызвал бы к себе Завьялова и спросил: «Ты людям сахар обещал?» — «Сахар?» — выражение лица Завьялова стало слащавым и нахальным. «Да, сахар, на досаафовские билеты?» — «Павел, ну не все ли тебе равно, как я план по взносам выполняю. Лишь бы первое место занимать. И тебе почет, и мне уважение». — «Ох, и стервец же ты!» — «Не ори на меня! Худо будет!» — «Мне будет худо, а тебе хорошо, мразь!?» Павел с такой ясностью вообразил себе, как он срывает с Завьялова шашку и тупяком ее бьет его по загривку, что правая рука его дернулась. Нашкодившим котенком вылетел бы Завьялов из крутояровского кабинета. Так бы и было. А затем что?
Улыбнулся своим мыслям… «Ну и ну! Это же надо! Придумал же, товарищ Крутояров! Нет, Паша! Все эти повадки забудь. Завьяловых этим не возьмешь. Надо противопоставить им другое: спокойствие и твердость… Доложу Светильникову… Если будет артачиться, поеду в область. От сорняков надо избавляться. Вырывать с корнем… Не надо играть в ложную гуманность и быть добрым дядей… От этого только вред!»
На другой день в половине восьмого он пришел к Андрею Ильичу.
