Михаил Шушарин - Роза ветров

К Павлу подошел Афоня.

— Ты, Крутояров, сеструху мою все пытаешь, жена ли она Кирилла Соснина? Точно. Жена. И моя сестренка… Только тут во время войны приезжал какой-то интендант, на старом танке, без башни, картошку для частей заготовляли… Жил у нее на квартире… И она, сам понимаешь… Я, как вернулся, узнал, бил ее нещадно… В петлю полезла… Сейчас никто ей не напоминает об этом.

…В начале вечера полагалось сделать доклад об окончании уборки. И Павел нажимал на Василия Васильевича:

— Приготовьтесь. Передовиков похвалите. Недостатки покритикуйте.

Но Василий Васильевич отмахивался:

— Давай уж лучше ты. А то у меня язык не так подвешен. Никогда мы раньше етого дела не делали.

— Вы же председатель.

— Какая разница, кто доклад сделает. Ты не хуже меня все знаешь. Да и для авторитету полезнее. Все-таки на собрании будет выступать представитель района.

— Добро. Уговорил.

После доклада Крутоярова началась пьеса, Хирин-Соснин зверски кричал на Мерчуткину-Акулю. Трещотка Акуля отбранивалась, безбожно перевирая текст. Когда дело дошло до апогея, Афоня затопал ногами и гаркнул что было мочи:

— В-о-о-о-н отсюдова!

Акуля, видимо, не на шутку вошла в роль. Здесь, на сцене, она почувствовала, что может принародно сказать обижавшим ее все, что она о них думает. Гневно сверкнула глазищами, выпятила грудь и точно так же, как Афоня, топнув ногой, сказанула:

— Но-но! Ты потише! Видали мы таких за…цев!

Зал грохнул смехом и аплодисментами. Закачались привешенные к синему дощатому потолку керосиновые лампы. Акуля растерялась и убежала со сцены, путаясь в длинных старушечьих юбках, взятых у председательской жены Домны на время представления.

Дом Кирилла Соснина, в котором жила семья капитана — Акуля с пятилетним Виталькой и брат Акули Афоня с женой Зойкой, — был срублен из вольного леса на две половины еще до революции богатым рябиновским мужиком Ермилой. Холодные сени, кладовка, коридор; направо — кухня, налево — горница и горенка (спальня). Дом был стар и мрачен. Вернувшийся с войны Афоня перебрал мало-мальски крышу, утыкал мохом пазы, загоняя тепло, поправил ворота, пригон, починил забор. Жили так: Афоня с Зойкой в горнице и горенке, Акуля с Виталькой — на кухне. Здесь около огромной русской печки стояла кровать, покрытая старым, из цветного лоскута, одеялом.

Приглашая Павла к себе, Афоня продолжал оговариваться:

— Ты, Павел, с Акулиной, пожалуйста, не заводи особых разговоров. Переживает она за Кирилла до сих пор, клянет этого скребанного интенданта, а попутно и всех бывших военных.

— Кирилл — мой бывший комиссар, Акулина — его жена. Я должен, Афоня, протянуть ей руку. Ну хотя бы рассказать ей, как он погиб.

— Не надо. Ты этим только старую болячку расковыряешь. Беда-то, Павел, ведь в том, что она ему уже погибшему изменила…

Первым, кто встретил Павла и Афоню, был Виталька. Он сидел на кухне за столом и ревел.

— Что такое, племянник? — бодро спросил Афоня.

— И-и-и-сть хочу-у-у!

— А где мать?

— На работу убралась. Мне оладушек черных напекла, а сама убралась.

— Ну так ешь оладьи.

Виталька перестал реветь. И совсем как взрослый, сказал мужчинам:

— Они горькие. С полынью. У меня от них животик крутит. Еще раз поем и умру.

— Ну ладно, завтра схожу к председателю, попрошу немного овсянки.

— Завтра. А седни? Я сейчас хочу есть!

— Ну сегодня схожу. Вечером напечем добрых лепешек. А сейчас пока молока попей.

Когда зашли в горницу, Афоню прорвало:

— Вот оно, какое горе-то, Крутояров. Куска хлеба доброго нет, а сами хлеб растим… Мешанину из овсюга да жабрея едим. Вот оно, горе.

Павла потрясла эта встреча с Виталькой. Добрый, кристально чистый Кирилл Соснин говорил когда-то такие слова: «Хороших щей не хватает — полбеды. А вот если верности не хватит — беда». Погиб Кирилл со своими светлыми думами. И сын его, Виталька, тоже может погибнуть из-за нашей слепоты и нераспорядительности.

— Ты присаживайся, Павел, я сейчас в погребушку сбегаю.

— Не надо, Афанасий. Я пойду. Потом как-нибудь побеседуем.

— Да ты что разобиделся, что ли?

— Перестань говорить пустяки. Пойду в правление. Буду звонить в райком. Хлеб ребятишкам надо давать… Надо!

— Постой. Не так-то просто все это делается.

— Нет. До свидания.

…Крутояров появился в правлении, когда Василий Васильевич собирался уже уходить. Дородная жена его, Домна, сидела в кабинете. Домна пристально следила за супругом: много было в селе одиноких баб, уведут за милую душу. «Давай поскорее, Вася. Ужин остывает», — торопила она.

— Вы пока подождите в другой комнате, — веско попросил Крутояров Домну. — Нам с председателем поговорить надо один на один.

— Что еще за секреты? Подумаешь! — Домне было неловко от таких слов Крутоярова, и она попыталась скрыть неловкость за бойкой бабьей скороговоркой: — Сроду от меня не было никаких секретов, даже Андрей Ильич все в открытую говорит. Подумаешь!

Но из кабинета все-таки вышла.

— Слушаю, — Оглуздин, как и обычно, хитровато улыбнулся.

— Завтра с утра надо пустить мельницу, размолоть центнеров пяток пшеницы и выдать семьям фронтовиков, в которых есть дети, пуда по два пшеничной муки.

— Так-так. Пшеничной муки? А где же зерно взять?

— На складе.

— То, что на складе, все пойдет в закрома государства и на семена.

— Ничего. Пять-шесть центнеров отдадите детям. Пусть в счет выдачи хлеба на трудодни.

— Ладно. Отдам. Только это, товарищ Крутояров, нарушение. Отвечать будешь ты.

— Буду.

— Пиши письменное указание.

Павел выдернул из блокнота чистый листок и размашисто написал:

«Председателю колхоза имени Фрунзе тов. Оглуздину В. В. Предлагаю в кратчайший срок выделить для детей фронтовиков по два пуда муки. За невыполнение данного указания будете привлечены к строгой ответственности.

Оглуздин прочитал бумажку, ухмыльнулся, свернул ее вчетверо и положил в нагрудный карман.

— Учти, отвечать будешь.

— Буду, — еще раз согласился Павел.

На следующий день он разговаривал с Акулей.

— Это ты, что ли, распорядился пшеничной муки ребятишкам выделить? — спрашивала она с улыбкой.

— Не я. Правление.

— Смотри, как бы тебе не попало, Павел Николаевич. У нас так бывает. За доброе дело бьют.

Акуля была худа, стройна, красива. Веснушки, разбежавшиеся по переносью, молодили ее. Она опускала темные ресницы, щеки ее загорались тонким румянцем, и лицо светилось загадочностью. Будто звала кого-то к себе с нежностью и лаской.

— Мне худо не будет. Не бойся, — отвечал Павел. — Сама давай поактивней будь. Не забывай — ты жена комиссара.

— Не надо, Павел Николаевич! Разревусь. Раньше, еще до войны, Кирилл избачом работал… Бывало, начнет мне книжку читать о несчастье людей, о любви, а я в слезы… Такая уж я, не напоминай!

— Часто не стану. Но вычеркивать пережитое никому не позволю. Кто мало помнит — скоро стареет.

— Пусть. Поскорей бы уж старость. Меньше забот будет, — кротко вздыхала она.

— И еще тебе скажу: береги Витальку. Проморгаешь где-нибудь самую малость — потеряешь парня.

Андрей Ильич встретил Крутоярова, как всегда, настороженно. Он не понимал, что Павел, хотя и молод, но прозорлив и давно догадался о появившейся с первых же дней трещине в их отношениях.

— Проходи. Садись, рассказывай.

— Спасибо. Рассказывать пока еще нечего. У меня один вопрос к вам.

— Нет, Павел Николаевич, сначала ты на мои вопросы ответишь, а потом уж я на твои. Потому как секретарь райкома здесь пока я, а не ты. Ты пока что только комсомольский вожак. Секретарь, да не тот. Скажи мне, в какой роли мы посылали тебя в Рябиновку?

— А вы, Андрей Ильич, разве не знаете?

— Знаю, Павел Николаевич. Я-то знаю, да вот ты неправильно свою роль понял.

— Давайте поближе к делу, Андрей Ильич. — Павел говорил спокойно, но Светильников сердился еще сильнее.

— Накоротке такие вопросы не решают, товарищ Крутояров! Здесь райком. И выслушать то, что вам говорят, придется. Потому как партийная дисциплина для всех одинакова: и для героев войны, и не для героев, и для больших начальников, и для маленьких. Устав один.

— Я слушаю.

— Райком послал вас в Рябиновский колхоз в роли уполномоченного. Но это не значит, что вы должны были подменять председателя. Кто дал вам такое право?

Светильников бросил на стол написанную Павлом записку, адресованную Оглуздину.

— Хлеб нужен городам. Заводам. Шахтам. Там голоднее, чем здесь. Там карточки.

— Правильно. Но это же детям.

— Что ж, по-твоему, в городах нет детей? Там их больше и живут они пока что хуже. Мы у хлеба, честно говоря, не останемся без хлеба. Отходы и прочее… А там?