Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
Эпизод с битьем солдат, о котором рассказывает Ливенцев в третьей подглавке четвертой главы «Зауряд-люди», автор перенес из первой редакции своей повести, написанной в 1910 году, «Пристав Дерябин». В «Приставе Дерябине» рассказ об этом ведется от автора; главное действующее лицо в эпизоде — прапорщик Кашнев.
Приводим этот отрывок по тексту издания «Мысль»:
Было и еще что-то приятное в этот день, и когда шел Кашнев, он выталкивал это все целиком из памяти, выкатывал, как большой шар. Вот что было.
Ротный его, капитан Абрамов, с утра занимался с солдатами. Война была, но знали, что никуда не пойдет полк, переполненный запасными, и теперь эшелон этого полка, — шесть рот, — нес в городе караульную службу.
Утро было туманное, непролазно мокрое, мягкое: середина ноября, но никак не могла установиться южная зима.
От потных окон мутно было в казарме, и, как ядреная антоновка, разложенная рядами, неясно желтели в шеренгах солдатские лица.
Кашнев недавно был взят из запаса и всего только неделю, как перевелся в роту Абрамова, и это первый раз при нем с людьми занимался он сам.
Командовал ружейные приемы и поправлял людей.
Тишина, — и в тишине только его голос, точно взрывы ночных ракет. Это был старый капитан, невысокий, сухой, с узкой рыжей, точно в крепком чаю вымоченной бородою; немного сутулился и на отлет держал правую руку. Видно было, что лет пятнадцать уже командовал ротой, — такой был у него тягучий, брезгливый, наполовину зажатый где-то в горле, высокий голос.
«Подлый голос», — все время думал Кашнев и старался не слушать его, но он сверлил тяжелую тишину, как буравчик; как-то сквозь полусжатые зубы, тесно, лениво, но уверенно все время ползла узкая подлая нота и наполняла казарму, и то, что отзвучало, — не пропадало как будто, — оставалось все-таки где-то здесь же над головой и свивалось узлами.
— Подыми штык!.. Выше штык!.. Антабку в выем плеча… Да в выем плеча-a, т-ты, гужеед!
Другой субалтерн, приземистый толстый Пинчук, тоже прапорщик и кандидат на судебные должности, как и Кашнев, стоял ближе к левому флангу роты, хмурый, обросший, в шинели с каким-то лиловым отливом: глубоко мирный человек в военном наряде. Вот он поднял голову вдруг и посмотрел на него удивленно: это как раз против него ротный ударил солдата Земляного.
Кашнев видел, как бил Абрамов: бил, как говорил, так же брезгливо, лениво, подло, костяшками сжатых пальцев сверху вниз по зубам, три раза сряду, и осталось в памяти, как часто-часто, чуть откачнувшись, моргал глазами Земляной, ожидая еще одного, такого же презрительного удара. Но побрел дальше Абрамов, примыкая налево, четко и твердо ставя левую ногу и тут же, с сухим стуком закаблучий, приставляя правую.
— В поле приклад!.. Тебе говорю — в поле приклад, т-ты, а-ассел!.. Доверни!.. Отверни!.. Разверни!..
Сбоку виден был Кашневу он весь: невысокий, сухопаро-жилистый, с безнадежно распяленным широким кругом лихо набок посаженной фуражки, с жесткими складками сюртука, вздутого на груди и лоснящегося на лопатках.
Двигался приближаясь. Плотный фельдфебель Осьмин, молодой еще, но уже тяжелый, тупо стоял в стороне — руки по швам.
— Значков, штык в поле! — гнусаво процедил ротный.
Вислоусый запасной Значков, поправляясь, отвалил штык назад.
— Да в поле, говорю, — в поле, в поле!.. — скучно, привычно, опять костяшками сжатых пальцев и опять три раза по широкой нижней челюсти ударил ротный Значкова, и когда бил, Кашнев почему-то в первый раз заметил ясно, что у Абрамова нахлобученный над густыми усами тонкий нос и борода начинается сразу от скул, а то, как бил он, — вобрал в себя неясно, неполно.
Еще два сухо стукнувших шага и еще солдат Калиберда, круглощекий белый поляк. Его ударил Абрамов как-то вскользь, и даже не правой рукою, а левой небрежно, по пухлой щеке, но против старого, за сорок лет, запасного Лыкошина, уже с проседью в свалявшейся бороде, он остановился. Давно забыл Лыкошин всякие правила строя, и стоял просто, по-полевому, и винтовку держал цепко, но неуклюже, как держал бы вилы у стога на сенокосе. И оглядев его всего с головы до ног, Абрамов ничего не сказал. Он поднял брови, хекнул, как дровосек, и, сжав в локте правую руку и наклонившись грудью, сделал выпад в лицо Лыкошина, как в пустоту. Подался назад Лыкошин. Смотрел испуганно. Из разбитого рта его животно просочилась наружу кровавая слюна.
Повернулся и пошел из казармы к двери Пинчук. Потом видно было в окно, как он медленно шел по двору, опустив голову и заложив за спину руки. И Абрамов это заметил.
— Крамаренко! Передай прапорщику Пинчуку, что я — э-э прошу его заниматься, а по двору нечего гулять… Прапорщик Кашнев, — повернулся к нему, — просмотрите вторую шеренгу!
И вот только теперь, когда Абрамов тем же подлым голосом, металлическим, пронзительным и тягучим, назвал его по фамилии, — Кашнев почувствовал, что ненавидит капитана. Сразу все стало колюче ярко: и разбитая, слюняво-красная губа Лыкошина, и чьи-то еще мигающие глаза, и зеленоватые глаза Абрамова, под висячими бровями, и рука его, поросшая рыжим волосом.
— Кап-питан! — запнувшись, крикнул вдруг Кашнев. — Я вас прошу, капитан, людей не бить!
— Что-о-о? — тихо, изумленно, казалось больше широкими глазами, чем голосом, сказал Абрамов, и сразу изменилось его лицо, — стало дряблым, позеленело.
— Не бить! — очень звонко, как-то мальчишески звонко повторил Кашнев, и тут же почувствовал ясно, что побледнел, но не заметил, что правую руку положил зачем-то на эфес шашки. Об этом после сказал ему вошедший в эту минуту Пинчук. Но Кашнев не заметил и Пинчука. Стало тихо после того, как крикнул он последнее: «не бить!», и что-то долго после этого в казарме было четко, почему-то светло и напряженно тихо. И капитан Абрамов стоял по-строевому и широкими глазами с одним и тем же выражением изумления смотрел на него в упор. Почему-то от этого взгляда Кашнев не мог отвести глаз.
И вот в тишине гулкие, размеренные, крепко спаянные слова:
— Этот тычок вы называете бить солдата? — Абрамов качнул головой в сторону Лыкошина, не отводя взгляда.
— Да, этот тычок я называю бить солдата! — выкрикнул громко Кашнев и подумал тут же: «почему я сказал его же словами?»
— Этот тычок вы называете… — начал было снова Абрамов, повысив голос и поднявши голову, — но справился с собой, прервал себя:
— Кого же я бил?.. Солдат… Каких солдат?
— Каких? — удивленно спросил Кашнев. — Земляной! Значков! Калиберда! Лыкошин!.. Выйти из строя! — крикнул он в роту.
Несмело вышли, как стояли, с винтовками у ноги, сначала Лыкошин и Значков, потом Калиберда и после всех Земляной.
— Из строя? — Абрамов высоко поднял брови, оглядел их, кашлянул глухо, грудью. — Этих бил?.. Земляной, тебя я бил? — металлически-отчетливо спросил Абрамов.
Земляной молчал, потупясь.
— Бил или не бил, — отвечай!.. И прямо смотри, по-солдатски! — крикнул, вдруг покраснев, Абрамов.
— Никак нет, ваше высокоблагородие! — шарахнулся куда-то в сторону пугливым голосом Земляной.
— Как так? — спросил удивленно Кашнев.
— Значков, тебя я бил? — перевел глаза на второго в ряду Абрамов.
И Значков качнул усатой головою, запнулся было, но лихо, громко ответил:
— Никак нет, ваше высокоблагородие, — не били!
Растерянный Кашнев даже переступил на шаг ближе к шеренге, что-то хотел сказать, но слова застряли в горле.
— Калиберда, тебя я бил? — так же уверенно и высоко зазвучал снова голос ротного.
Круглый, вялый, молодой еще солдат помолчал и так же лихо, как и Значков, вдруг ответил:
— Никак нет, ваше благородие!
— Что-о? — переспросил презрительно Абрамов.
— Ваше высокоблагородие, — тут же поправился Калиберда.
Кашнев почувствовал какой-то противный вкус во рту, и в висках застучало, и на Лыкошина, у которого из разбитой губы все еще сочилась кровь, он глядел с ужасом: если и он скажет, что другие… — даже думать не хотелось как-то, что будет тогда. А Лыкошин не сводил с него глаз, и когда Абрамов спросил его:
— Лыкошин, тебя я… — он не дал ему докончить: бородатое старое лицо его перекосилось, замигало по-бабьи, и он ответил поспешно:
— Так точно, ваше благородие, били!
— Ббил?.. Мне отвечай, а не…
— Ваше высокоблагородие, били, так точно, — твердо, как упрямый мужик, ответил Лыкошин, даже головой подкачнул.
И потом стало как-то легко в казарме.
И в тишине несколько длиннейших секунд неподвижно стоял Абрамов, потом повернулся и пошел грудью вперед через всю казарму в дальний угол, в открытые двери канцелярии. И когда ушел, то оставил после себя тишину, которой не хотелось нарушать даже Кашневу, и солдаты стояли «смирно», потому что ждали конца: нужно было как-то закруглить то, что случилось.
— Фельдфебель! — крикнул из канцелярии Абрамов.
