Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Но, заметив его усмешку, девочка воскликнула:
— Нет, нет, не отказывайте мне. Я очень быстро умею ходить, вот увидите.
И такая горячая мольба была в ее голосе и глазах, вскинутых на него, что у Султанбега не хватило духу отказать ей.
Еще с вечера Патимат стала готовиться в дорогу. От матери она слышала, что в нелегком пути познается цена человеку. От того, какой у тебя будет спутник, зависит, тяжелым или легким окажется твой путь. Еда, взятая в дорогу, покажет, хорошая ли ты хозяйка.
Патимат, конечно, не хотела ударить лицом в грязь перед Султанбегом и не могла допустить, чтобы он пожалел о том, что взял ее с собой.
Поэтому в свою самотканую сумку она положила все самое вкусное, что было у нее в доме.
Боясь проспать, она так и не ложилась в эту ночь и задолго до рассвета уже заняла выжидательную позицию у дома Султанбега.
Прокричал первый петух — и тут же с хурджинами через плечо из ворот вышел Султанбег.
Увидев девочку, вскинувшуюся ему навстречу, он спросил:
— Ты что, так и простояла здесь всю ночь?..
— Я боялась, вдруг вы уйдете без меня, — робко ответила Патимат.
— Султанбег никогда не нарушает своего слова, — гордо проговорил он. — Если тебе скажут, что рожденный ребенок снова вернулся в утробу матери — поверь этому. Если услышишь, что молоко, надоенное от коровы, снова перешло в ее вымя, не сомневайся, что это так и есть. Но если когда-нибудь скажут тебе, что Султанбег нарушил свое слово, знай — это ложь. Так что, девочка, носящая имя дочери пророка Магомеда, помни, что через пять дней я поведу тебя обратно и на спине ты будешь нести новенькую швейную машину.
Если правильно говорят, что человек познается в дороге, то Патимат показала себя в этом своем первом пути с самой выгодной стороны.
Хорошо усвоив мудрость горцев: «Первой не заговаривай со старшими», Патимат молча шагала за Султанбегом.
— Ты не устала, девочка? — спрашивал он. — Может быть, хочешь отдохнуть?
— Нет, — отвечала она. — Когда вы устанете, тогда и отдохнем.
— Ты не проголодалась, девочка? — спрашивал он. — Может быть, поедим?
— Нет, — отвечала она. — Когда вы проголодаетесь, тогда и поедим.
Но особенно оценил он свою спутницу, когда они наконец сделали привал у родника.
Из своей самодельной сумки Патимат вытащила белую тряпицу и аккуратно расстелила ее на траве. Она разложила на ней пышный хлеб с румяной корочкой и яйца. Хлеб был завернут в промасленную чистую тряпочку — чтобы не зачерствел, а каждое яйцо обернуто бумагой. Но что больше всего понравилось Султанбегу, так это то, что Патимат сообразила взять в дорогу подливу, остро пахнущую петрушкой, кинзой и чесноком. Султанбег очень любил чеснок, но жена никогда не догадывалась положить ему в дорогу хотя бы головку чеснока, не говоря уже о соусе.
— Кто тебе все это приготовил, девочка? — спросил Султанбег.
— Я сама, — тихо ответила Патимат.
— Вах, вах, вах! — удивленно воскликнул Султанбег и протянул руку за ломтем хлеба, который Патимат заботливо намазала чесночным соусом. Мысленно он уже соединял судьбу своего сына с судьбой Патимат. Ничего, что она еще ребенок! Он подождет, зато из нее выйдет отличная жена и мать.
Хотя Султанбег, готовясь в дорогу, боялся, что из-за своей юной спутницы ему придется идти медленнее и делать частые остановки, все получилось наоборот: в Темир-Хан-Шуру они пришли раньше положенного часа.
Обратно же она, кажется, шла еще быстрее, хотя тяжелая швейная машина вдвое согнула ее, придавив к земле. Когда они остановились переночевать в пещере и Султанбег зажег костер, то при свете огня он вдруг увидел, что от ее тапочек осталась только верхушка и ступни ее ног в кровавых волдырях.
— Девочка! — воскликнул Султанбег. — Скажи, как же ты шла?
— А я от радости не чувствовала боли. Только теперь ноги стали гореть.
…После того как Патимат вернулась с Султанбегом из города, в ауле на нее стали посматривать с уважением. Патимат очень быстро овладела искусством шитья на швейной машине, и это еще больше упрочило аульчан во мнении, что она не такая, как все.
Поэтому, несмотря на то что Патимат была сиротой и не владела богатством, к ней вскоре зачастили матери взрослых сыновей.
Но Патимат хотела сначала устроить судьбу своей сестры Зайнаб и своего брата Магомеда.
Однажды, когда Аша, мать Сайпудина, намекнула ей о своем намерении взять ее в дом своей невесткой, Патимат ответила прямо:
— Аша, этот узелок слишком тверд, чтобы развязать его пальцами: ногти сломаются, и слишком крепок, чтобы развязать зубами. Твой сын Сайпудин нравится моей сестре. Она сама мне об этом сказала. А я поперек ее дороги не встану. Ведь она мне как дочь.
Аша ушла расстроенная, но, поразмыслив, решила так: «Что ж — это два плода с одной ветки. Правда, Зайнаб не умеет шить на машинке, но обшивать ее детей будет сестра». Так Зайнаб стала женой Сайпудина.
А вскоре устроилась и судьба Магомеда.
Если Патимат была первой девушкой в ауле, то второй слыла Кавсарат, дочь того самого Султанбега. Жили они в достатке, как говорится, одна рука в масле, другая в меду. Свадьбу справили на славу.
Но не успела отзвенеть зурна на этой свадьбе, как наметилась другая, да в том же доме: Патимат стала невестой Ахмеда, сына Султанбега. Сбывалась мечта Султанбега, зародившаяся в тот далекий день, когда он с двенадцатилетней девочкой шел в Темир-Хан-Шуру.
Ахмед пользовался уважением в ауле. Старики на годекане подавали ему руку. Да и внешностью судьба его не обделила. Единственное, что не нравилось в нем Патимат, так это то, что был он мрачноват: на гуляньях стоял в сторонке, плясать не плясал и петь не пел. А Патимат без песен и танцев и жизни не представляла.
Когда на гулянье появлялась Патимат, легкая и гибкая, в ситцевом платье, которое выглядело на ней наряднее, чем на другой шелковое, парни бросались ей навстречу и наперебой протягивали палку, что означало приглашение на танец.
Она плавно, как куропатка, вплывала в круг — и небо становилось синее, солнце — ярче, и птицы заводили над ней свой хоровод. Она танцевала, и казалось, весь мир закружен, завьюжен в танце. Нет ни войн, ни болезней, ни бед — только музыка, только плавное движение рук, только глаза, зажженные счастьем, только веселье…
А жених ее Ахмед в это время мрачно стоял в стороне, и взгляд его
