Бунт женщины - Николай Павлович Воронов
Федор захохотал. На дорогу начала шлепаться вода из ведер.
— Зря смеешься. Стараюсь… Чтоб уважали. Нрав. Ясно? Старики придумали. Давно. У вас ведь женщина тоже одно делает, мужчина — другой. Возьми, девушка.
Федор посерьезнел.
— Не дам ей нести. Все. К счастью, я не рос в вашей деревне. Бросьте вы свое: нрав, нельзя… Нельзя женщину угнетать, забивать. У вас много мужчин считают ниже своего достоинства рядом с женщиной по улице идти. Даже горожане. Смотришь — сам впереди вышагивает, жена — позади: ребенка тащит, сумку… Навьючил — и рад. И это на тридцать пятом году советской власти. Нельзя. Вот чего нельзя, так нельзя. Баи.
Лотфулла рассердился, собрал в горсть и стиснул бороду-веер.
— Грамотный я. Приемник есть. Ты мне мораль не читай. Старший говорит — слушай. Нрав. Мудрые люди придумали. — Лотфулла разогнул иссушенные старостью плечи и, тыкая в землю деревянно-прямые ноги, пошел прочь.
Наталья вспоминала этот случай, и руки ее все сильнее сжимали топорище: наливались гневом. Поленья звенели, когда рассекало их щербатое лезвие. Качалось пламя свечи, выхватывало из полумрака ржавый бок кадушки, кусок железобетонного потолка и глядящий сквозь стенку бутыли огурец с налипшим на него смородинным листом.
* * *Наталья затопила печь, поставила на плиту бак с бельем. Облегченно вздохнула, но вспомнила, что не заходила в комнату. Опять, конечно, Федор не прибрал.
Так и есть: одеяло отброшено к спинке кровати, на простыне — грязные носки, на дорожке, что нырнула под стол, — скомканные накидки, покрывало (искал, наверно, что-нибудь, не находил, обозлился и бросил их).
Решила не притрагиваться ни к чему. Не двужильная. А то и работай, и еду готовь, и детей в сад отвози и обратно привози, и стирай, и чистоту в квартире поддерживай… Все делай. Одна. Кругом одна.
Ей стало душно. Подошла к балконным дверям, распахнула форточки. Ударило в лицо колючим воздухом. И сразу грудь наполнилась студеной свежестью.
Рядом достраивали дом. Из окон торчали жестяные трубы. Возле подъезда, в баке, наполненном мутно-свинцовой жижей, растворялся карбид. Жижа клокотала, вскидывалась вязкими гейзерами. Рокоча, плыл по рельсам башенный кран. Следом, захлестнутый петлей на березовую жердь, полз черный кабель. Девушки в серых валенках, ватных брюках и фуфайках бросали в бункера шлак. Потом тросы электрических лебедок несли бункера вверх, к стропилам, как бы вдавленным в небо. Рослые парни переворачивали их там, и красновато-рыжая пыль окатывала рабочих. И Наталья подумала, что ее жизнь с Федором, в сущности, напоминает недостроенный дом, сырой, холодный, где надо хорошенько вымыть окна — мало солнца, застелить шифером — не страшны будут ни дождь, ни зной, ни холод.
Закрывая форточки, Наталья увидела на туалетном столике роман-газету. С обложки задумчиво-грустно смотрела кудрявая широколобая женщина — Сильвия-Маджи Бонфанти. Ее роман «Сперанца» лежит у Натальи целый месяц, а она как остановилась перед четвертой главой, так до сих пор и не может сдвинуться. Днем свободной минуты нет. Пробовала читать ночью, после того, как кончала проверять тетради и готовиться к урокам, — ничего не получилось. Не могла преодолеть усталости, хотя и отчаянно силилась. Подводили глаза. Где-то в глубине их возникала боль, похожая на ту, которая появляется в руках от ледяной воды. Веки немели и закрывались сами собой.
Начальную фразу четвертой главы Наталья читала столько раз, что та билась в мозгу даже во сне. Взяла со столика роман-газету и, прежде чем отлистнула обложку, в голове прозвучало: «Когда ветер свищет в долине, кажется, — нет другой силы на земле». А вскоре шагала мысленно мимо болот, под грозовым небом, рядом с итальянским крестьянином Цваном, который нес завернутую в пиджак новорожденную внучку. И не слышала, как бурлит в баке вода, как отпыхивается паром крышка, и не видела, что по раскалившейся докрасна чугунной плите перепархивают искры-пылинки. И лишь сумерки — они набились в кухню непрошенно быстро! — оторвали ее от книги.
Провернула дощечкой белье в баке, хотела опять читать, но вспомнила, что собиралась сходить в детский дом. Отложить на завтра? Нет, ни к чему хорошему это не приведет. Что-то надо делать с Вишняковым. Неделю он в ее классе (привезли в здешний детский дом издалека, из Сибири), а успел насолить и педагогам и ученикам. Серебрянской стрелял в руку медными пульками, когда она показывала по карте… Мише Фурману чернил за ворот налил, а заступившихся за него Тасика Толпу и Шуру Бурханова избил. На каждом уроке звенел бритвочкой и на замечания отвечал:
— Ну дак что? Давай, давай. Эге. Гоп-стоп, — на рельсах клоп.
На уроке литературы, который вела Наталья, натирал расческу о косу Светланы Пронюшкиной, притягивал бумажные хлопья и сдувал их на пол.
* * *Приложив ладони к своим зелено-седым волосам, заведующая детдомом Роза Павловна пересказала Наталье личное дело Вишнякова.
Подлинная фамилия его неизвестна. Эту дали ему в детдоме. Примерно двухлетним был найден на перроне станции Татарск. Стоял возле чемодана, плакал и звал мать. Рос угрюмым, обидчивым, зловредным. Любит покровительствовать малышам. Только к ним добро настроен. Не верит, что есть хорошие матери. Читает мало, к урокам готовится редко. Память прекрасная: один раз услышит стихотворение и запомнит. В Сибири больше не захотел жить, потому что в этом краю был брошен матерью. Надо полагать, его не удерживали там. Чрезвычайно трудный мальчик.
Пока Роза Павловна говорила, чей-то любопытный бирюзовый глаз смотрел в приоткрытую дверь. А как только замолчала, глаз исчез, и стеклянный мальчишеский голос рассыпался по коридору:
— Училка пришла. Мировая училка. Не жаловалась.
— Ваня, позови-ка Вишнякова! — крикнула Роза Павловна.
Немного спустя бирюзовый глаз сказал:
— Роза Павловна, он не идет. Он в живом уголке.
Наталья спустилась на первый этаж. В живом уголке слепяще горела электрическая лампочка. Волосы Вишнякова, сидевшего на корточках, отливали коричневым глянцем. Мальчик держал в пальцах морковку, которую грыз кролик. На шкафу, злясь, что ее не кормят, щелкала и шипела сова. Вдоль стены ползла черепаха, шурша чешуйчатыми лапами.
Наталья присела рядом с Вишняковым. Он даже не покосился. Взяла черепаху. Та мигом втянула в панцирь лапы и голову.
— Какая легкая! Не больше килограмма. А есть черепахи двадцатипудовые. Некоторые очень долго живут. Слоновая черепаха может два века прожить.
