Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дмитриевич Дудинцев
— А я и не поднимал. Как я в самолете оказался — сам не знаю. Вижу, экипаж укомплектован. Перегрузка. Вот и нажал поскорей… Что — я не прав?
— А кто вам сказал про экипаж? — с раздражением спросила Елена Владимировна.
— Вчера одному товарищу… диспетчеру… показалось, что я проявляю дилетантский интерес к авиации…
— Ах вот!.. Теперь все ясно. Вечно она меня замуж выдает! Нет никакого пилота, поняли? И никто вас не вызовет на дуэль, так что давайте разговаривать и катапульту не трогать.
— Дайте честное слово, — сурово потребовал Федор Иванович.
— Ну, даю. Честное слово.
— Хорошо. С чего же мы начнем?
Она начала искать что-то на краю канавы. Потом наклонилась и сорвала какой-то жиденький стебель с желтыми цветками.
— Природа сейчас излечит нам все страданья незримые. Что это такое? Я в первый раз вижу.
— Это? — Федор Иванович взял стебель, свел брови. — Это действительно нечасто встретишь. Потентилла торментилла — вот что это. Калган. Слышали такое название?
— Ого! — Она почти с ужасом на него посмотрела. — Ничего себе… Я бы ни за что не определила. Потентилла — как дальше?
— Торментилла. Калган, или еще его называют лапчатка. А вот я сейчас… Сейчас я вам… — Поискав в траве, он сорвал что-то. — Что это?
— Плантаго! — торжествуя, сказала Елена Владимировна.
— А какой плантаго? Подорожников много. Майор, медиа…
— Ну, это, конечно, не медиа…
— Майор. Плантаго майор. Видите, черешок длинный и желобком.
— Хорошо. Федор Иванович, а почему страданья незримые? — Она заглянула ему в лицо.
— Разве вы ничего не видели?
— По-моему, торжество справедливости должно вызывать прилив…
— Но это так неожиданно, это торжество… Я вам прямо скажу: такие дураки мне еще не попадались. Да еще среди «своих».
— Ну, у наших с Иваном Ильичом ребят такого вы не найдете. Если мы и будем вас надувать, то по крупному счету. По рыцарскому.
Они остановились. Он посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда.
— Имейте в виду: я буду глубоко копать, — сказал он.
— Ну и что? Вот вы копаете и устанавливаете, что я морганистка, льющая воду на мельницу…
— А это я и так знаю. Я читал вашу диссертацию. По-моему, о преодолении нескрещиваемости… Там есть спорные места… Так что ваше лицо мне ясно. — Посмотрев ей в лицо, он улыбнулся. Она так и подалась к его улыбке. Но он ничего не заметил и не понял возникшей паузы. — Как вы учите студентов, мы знаем, — продолжал он. — Цвях сидел в вашей группе. Говорит, товарищ Блажко учит студентов правильно.
— Но я чувствую, Федор Иванович, по вашей хватке, кому-то из нас придется сушить сухари. А? Это не мои слова. У нас на кафедре об этом шепчутся многие.
— Лично я выгнал бы этих двоих… И больше никого. Пока…
— Вы сейчас сказали рискованную вещь. Я вижу, вы мне верите.
— Нет. Не верю. Но знаю, что вы меня не продадите. И потому отдаю вам все мое. Беритя!
Они оба засмеялись, и обоим стало хорошо.
— Откуда же у вас взялось это знание? Сколько мы знакомы? Два дня!
— Я вам сейчас изложу мою завиральную теорию. У нас, Елена Владимировна, в сознании всегда звучит отдаленный голос. Наряду с голосами наших мыслей. И наряду с инстинктами. Мысли гремят, а он чуть слышен. Я всегда стараюсь его выделить среди прочих шумов и очень считаюсь с ним. По-моему, тут обстоит так: ни один человек не может скрыть свою суть полностью. Скрывается то, что может быть схвачено поверхностным вниманием. А голос — отражение наших бессознательных контактов с той сутью, которой никому не скрыть. Хотя бы потому, что эту суть сам человек в себе не может почувствовать. Животные, на мой взгляд, руководятся больше всего отдаленным голосом, он у них более развит и не заглушается никаким стуком сложных умственных деталей. Поэтому животные не лгут.
— Возможно, что все так и есть. — Елена Владимировна тронула его руку. — Голос правильно шепнул вам, что я не выдам.
Федор Иванович слегка смутился от этого избытка взаимной откровенности и потому кинулся к природе — шагнул в траву и стал искать что-нибудь редкостное.
— Вот, — сказал он. — Вот. Что это?
— Щавель! — Взяв у него красный стебелек с острыми листками, Елена Владимировна пожевала его. — Самый настоящий «Румекс».
— Не спешите с ответом, товарищ Блажко. Род «Румекс» состоит из нескольких видов. И все щавели. Вы… Что вы жуете?
— «Румекс ацетозелла», — сказала она и пошла вперед, торжествуя и покачивая головой вправо и влево.
Действительно, природа сразу поставила все на место, погасила все неловкости.
Они давно уже вышли через калитку из пределов учхоза и теперь брели по каким-то межам среди каких-то пашен к чернеющему институтскому парку, заходили ему в тыл. Елена Владимировна шла впереди, иногда оборачиваясь к нему и предлагая очередную ботаническую загадку, и он, роняя удивляющие ее безошибочные ответы, любовался ею, ее особенной женской мощью, которая так и заявляла о себе. Это была маленькая, веселая, недоступная крепость. Лишь взглянув на эту девушку в очках, мужчина должен был отступить, угадав в ее натуре требования, соответствовать которым в состоянии далеко не всякий. Она все время двигалась в чуть заметном танце, в безоблачной меняющейся игре, и ее пальцы и все прекрасные узости фигуры в сером подпоясанном халатике непрерывно писали тексты, читать которые дано не каждому. Он еще вчера, с первых же минут навсегда отказался говорить ей безответственные приятности, которые, как и цветы, принято подносить женщинам. Строжайшее предупреждение на этот счет прочитал он в ее сдвинутых черных бровях. В них и была вся сила. И сегодня эти брови хоть и разошлись, но все время были готовы к жестокой расправе.
Обойдя с тылу почти половину парка, они перешли по мосту из бревен овраг с бегущим по его дну ручьем, притоком громадной реки, что незримо присутствовала, укрывшись за парком. Начались первые шестиэтажные дома города из серого кирпича.
— Дальше меня, пожалуйста, не провожайте, — вдруг сказала Елена Владимировна.
Взглянув на ее строгие брови, он, конечно, и не подумал показать ей свое удивление. Он тут же скомкал все свои пожитки и даже отступил на полшага.
— Я, собственно, и не…
Но Елена Владимировна объяснила:
— У меня гора дел. Надо сходить в магазины. А потом я иду к Тумановой. Сегодня я варю ей борщ.
«Вот этого бы не следовало ей говорить, — почему-то шепнул ему отдаленный голос. — Никто не требовал от нее таких уточнений».
— Превесьма… — сказал полушутливо и, как на шарнире, повернулся было, чтобы идти.
Но она стояла с протянутой рукой.
