Лидия Вакуловская - Пурга уходит через сутки
Ася Николаевна не хотела смотреть дальше свой сон. Она сделала над собой усилие, оторвала от подушки голову, открыла глаза и окликнула Опотче. Никто не отозвался.
Она позвала громче.
В комнате было тихо. Тихо и темно. Только у соседей по-прежнему плакал ребенок. Вероятно, в плите догорел уголь потому что чугунная дверца не излучала больше красный свет. Но в комнате было тепло. И возможно поэтому голова сама тянулась к подушке.
«В сени вышел», — подумала Ася Николаевна, натягивая на голову одеяло, чтобы не слышать, как плачет соседский малыш.
Пурга ломится в дом Опотче. И не понять, то ли это она хохочет под окнами, то ли это в доме смеются люди. Не понять, пурга ли это заводит на разные голоса разговоры или это в доме разговаривают люди, каждый своим голосом.
Ася Николаевна спит. И во сне слышит, как где-то рядом громко разговаривают. И понимает, что это не сон. Это живые голоса: мужской и женский. И в эти голоса вплетается еще чей-то голосок, тоненький, точь-в-точь комариный писк. Надо проснуться… Надо во что бы то ни стало проснуться… Ведь кто-то же пришел к Опотче… Кто-то пришел к нему в пургу… Кто-то… Ну вот, еще одно усилие, и можно открыть глаза…
В комнате светло красным светом — от плиты. Сколько же она спала, если плита так успела раскалиться? Наверное несколько часов. И тихо в комнате. Только дребезжит на полке посуда. А где же люди, голоса, которые она слышала?
«Показалось, что ли?..»
Ах, вот оно что — это у зоотехника разговаривают. Теперь смеются. Опять что-то говорят. Женский голос. Мужской…
— Агу-гу-гу. Агу-у-у, — нараспев тянет женщина и смеется.
— Гу-гу-гу-у, — тянет мужчина и тоже смеется.
«Опотче… — узнает по голосу Ася Николаевна, — Как же он там очутился?..»
Голоса на мгновение умолкают. Потом опять женщина весело тянет:
— Агу-гу-лечки, гу-у-лечки…
— Гу-гу-гу, — подтягивает ей Опотче.
И вдруг слышится тоненький, взвизгивающий восторженный голосишко:
— И-и-и, и-и-и, — выводит голосишко.
Женщина и Опотче хохочут.
«Ребенка развлекают, — догадывается Ася Николаевна. И думает об Опотче. — Надо же, пошел успокоить ребенка. А мать не могла…»
А веки у Аси Николаевны все-таки тяжелые. Голова клонится к подушке, и рука сама собой натягивает на голову одеяло. Чтоб не слышать, как звенит на полке посуда, как гудит в плите, как воет за окном.
…Пурга ломится в дом Опотче. И не сосчитать, сколько раз в эту ночь просыпалась Бабочкина. Не понять, то ли снилось ей все это, то ли так было на самом деле.
20
Пурга ломится на танкер…
Белые волны перекатами обдают палубу. Раскачиваются ванты. Содрогается капитанский мостик. Задраены снегом иллюминаторы…
Снег и ветер вокруг.
Ветер и снег…
И тысячи километров до Хабаровска. Два километра до поселка… И ни там — в Хабаровске, ни здесь — в поселке никто не знает, что делает временный капитан зажатого льдами танкера. Никто не знает этого ни в Хабаровске, ни в поселке…
— Товарищ старпом, ваше приказание выполнено: вся команда в салоне. Подавать завтрак или подождать вас?
Ершов почему-то смутно соображает, чего от него хочет кок.
— Товарищ — старпом, — снова начинает кок, — вся команда…
Ершов провел рукой по лицу, повернулся на бок. Ну вот, теперь он хорошо видит кока и, кажется, понимает, в чем дело.
— Так как, товарищ старпом?
— Меня не ждите, — сказал Ершов.
— Вам сюда принести?
— Не надо, — ответил Ершов и широко зевнул.
Кок повернулся, собираясь уходить. Ершов окликнул его, попросил воды.
— Может, рассольчику? — догадливо предложил кок, заметив на столе баночку с солеными огурцами. — Лучше помогает.
— Давай, — согласился Ершов. Он залпом выпил весь рассол из банки, спросил — Как там наверху?
— Жмет, — односложно ответил кок. — Ночью так тряхнуло, думал, амба нам.
— Я слышал, — сказал Ершов и снова зевнул, — Ладно иди, я посплю.
И только ушел кок, Ершову опять захотелось пить.
Пришлось подняться. У воды почему-то был отвратительный вкус. Он выпил подряд два стакана, взял со стола сигарету, пошел к койке. Пару раз затянулся и бросил. После сигареты голова совсем отяжелела, начало подташнивать.
«Фу ты, — подумал Ершов, — так можно допиться до чертиков. Вчера пил, позавчера пил… Под душ бы сейчас…» Но вставать и лезть под душ ему не хотелось. Худшего состояния, чем у него, казалось, трудно придумать. Даже салажонок, попавший впервые в крепкую качку, чувствует себя лучше.
«И какого дьявола я пью?..» — задал он себе риторический вопрос. И подумал о том, что в таких местах, как этот Северный, наверное, спивается немало людей: от безделья.
«Хватит, точка, — сказал себе Ершов. — Больше не пью». Но тут же он вспомнил, что такой же зарок давал себе вчера.
Вчера, вчера… Вчера он собирался встретиться с Асей. И не встретился…
Похоже, Ершов протрезвел.
Да, так зачем он все же шел к ней вчера? Сказать, что у него есть жена и двое пацанов? Похвастаться, что у его жены есть немало незаурядных качеств. Например, проверять, когда он спит, его карманы — не припрятана ли там трешка, не появилась ли вдруг любовная записка?
Или порадовать ее признанием, что до мелочей помнит вечер, когда он уходил от нее, от Аси, даже помнит ее последние слова. За этим, что ли, отправлялся он вчера разыскивать ее?
Ершов привстал. Взбил кулаком подушку, привалился к ней спиной.
Нет, он все-таки вовремя повернул назад. Во-первых, пурга, с ней шутки плохи. Чего доброго, нырнул бы под лед, прямо к моржам или нерпам. Во-вторых…
Он закурил, бросил на пол обуглившуюся спичку.
Во-вторых, все могло черт-те чем кончиться. Он мог просто не уйти от Аси. До жены дошли бы слухи. От слухов недалеко до персонального дела. Впрочем, слухов могло и не быть: он мог не остаться с нею. Скорее всего, так бы и было. Да, он наверняка не остался бы у нее. Она наверняка не захотела бы этого…
Неожиданно его передернуло, будто током полоснуло лицо. Такое случалось с ним не часто. Только тогда, когда он вспоминал некоторые моменты из их прошлой жизни. Всего год они были вместе. Ася работала тогда лектором в Доме просвещения, он плавал третьим штурманом. Но эти «некоторые моменты» не пропадали из памяти. Так же, как из памяти не уходила и она сама.
Ну, хотя бы вот этот — момент номер один. Как-то за ужином она сказала (так твердо умела говорить только она): «Виктор, если ты будешь твердить одной мне, что твой капитан пьяница и бездельник, я перестану тебя уважать. Если ты трусишь заявить об этом открыто в пароходстве, я могу сделать это за тебя». Он не трусил, он просто не хотел связываться с капитаном. Вместо него «связалась» она, и капитана поперли с флота.
Момент номер два. Его старый приятель по мореходке Костя Пахомов ушел от семьи. Спустя месяц он заявился к ним в гости с новой женой. Не дослушав его восторженного: «Знакомьтесь!», Ася сказала: «Я считаю тебя негодяем, Пахомов. Ходить тебе сюда не стоит». Оскорбившись за друга, Ершов после этого двое суток ночевал на судне.
Были еще моменты номера три, четыре, пять… Те моменты, когда он понимал, что она выше, сильнее его. И это его бесило, унижало его мужское самолюбие. А потом появилась Светлана, дочь главного капитана пароходства. С ней было легче и проще, чем с Асей. Вдобавок, Светлана была тем зарядом, который мог вывести его на орбиту капитанской карьеры…
Ершов снова закурил.
Все-таки хорошо, что он повернул вчера назад. И дело не в пурге, не в той дурацкой трещине среди торосов. Не в этом дело. Что бы он сказал ей? Что теперь все понял и жалеет, что потерял ее? Что карьеры не получилось, жар-птица не поймана? Что когда-то он боялся быть подавленным ее, Асиной, волей и что сейчас его уже не волнуют столь высокие проблемы? Все оказалось проще, чем он думал. Есть жена, а у жены есть привычка проверять по ночам, когда он спит, его карманы. Есть теща, а у тещи есть привычка постоянно жаловаться, что не хватает денег. Есть Жорка и Славка, у которых нет ярко выраженных привычек. Хотя не исключено, что мама и бабушка постараются передать им свои.
Вот о чем размышлял Виктор Ершов, лежа в каюте корабля, содрогающегося от пурги под самым носом у Северного полюса.
21
Пурга несется с Ледовитого океана…
Ветер и снег…
Снег и ветер…
И ничего другого не существует на свете.
Пурга бушует в Северном…
Два человека ползут по снегу. Ах, если бы они могли подняться и идти во весь рост! Если бы они могли подняться то давно были бы у цели. Но пурга прижала их к земле, и единственно, что они могут, — это ползти. Правда, сперва, пока их путь лежал среди торосов, они шли, то низко сгибаясь под ударами ветра, то прячась от него за торосы. Но как только выбрались на равнину, пурга повалила их наземь. Теперь они ползут.
