Лидия Вакуловская - Пурга уходит через сутки
— Слушайте, Тюриков! — почти крикнула она, задыхаясь от ненависти. — Если вы не зажжете свет и не уйдете, я… «Что я? Пожалуюсь его жене, заявлю в милицию?!»
— …Вы что забыли, зачем я к вам пришла. Я официальное лицо.
И сразу подумала: «Господи, что я плету?».
Пауза затянулась. Похоже, ее слова отрезвили его.
— Зажгите свет! — снова потребовала она.
Сперва Тюриков что-то невнятно пробормотал, потом отошел от кровати, споткнулся о стул. Наконец щелкнул выключатель. Еще раз и еще.
— Света нет, — сказал он каким-то чужим, неестественным голосом, — Оборвало провода…
«Врет», — подумала Ася, но сказала другое:
— Тогда зажгите лампу. И поскорее!
Тюриков долго, чиркал на кухне спичками, шарил руками на полке. В кухне появился слабый свет, и оттуда сразу потянуло запахом стеарина. Свечу он поставил на умывальник, чтоб свет лучше проникал в комнату, а сам отправился в сени.
Ася с омерзением думала о случившемся.
«Негодяй! А еще пек пироги к приезду жены! Мерзавец!» — мысленно твердила она.
Острое напряжение, которое до этого владело ею, сменилось вдруг какой-то слабостью. Было стыдно от одной мысли, что Тюриков посмел так поступить. Сейчас надо было сделать одно: встать и уйти, хлопнуть дверью. И еще раз сказать на прощанье, что он негодяй.
Ася спрыгнула с кровати.
«Ничего, что пурга. Как-нибудь доберусь до соседнего дома. Безразлично, кто в нем. Лишь бы здесь не оставаться…»
Она быстро сунула ноги в валенки, одернула свитер, обернула вокруг шеи косу. Сейчас она еще не то скажет этому негодяю. Сейчас она возьмет свой полушубок, и ее ноги здесь больше не будет.
Скрипнула дверь. Пригнувшись под низкой притолокой, вошел из сеней Тюриков. От холодного воздуха качнулось, задрожало пламя свечки. Ася не решалась выйти на кухню.
«Как я буду смотреть на него?.. Негодяй!..»
В кухне что-то забулькало, запахло керосином.
«Лампу заправляет», — догадалась она.
Ася слышала, как Тюриков закручивал головку лампы, протирал стекло, зажигал спичку.
«Который час?» — подумала она.
Часы мирно тикали под рукавом свитера. Стрелки показывали шесть утра. Оказывается, уже утро! Она решительно шагнула к двери.
Плита горела. Выходит, он топил всю ночь. На полу была свернута его постель: оленьи шкуры и меховой мешок. Тюриков зажигал лампу. Он не обернулся. Лампа сразу разгорелась, не хуже электричества осветила кухню.
— Не делайте глупости, — сказал он обычным, слегка веселым голосом, увидев, что она снимает с вешалки полушубок. — Там метет хуже вчерашнего. И никуда вы не пойдете!
— Пусть вас это не волнует, — холодно ответила Ася.
— Пока вы у меня, я за вас отвечаю.
Заведующий базой как ни в чем не бывало смотрел на нее: как будто ничего и не случилось между ними. Ни замешательства, ни смущения — ничего этого не было на его лице.
— Неужели отвечаете? — едко спросила Ася.
Неожиданно Тюриков засмеялся:
— Ну, допустим, я сделал глупость…
— Слушайте, не притворяйтесь! — оборвала она его. — Скажите спасибо, что я не знаю вашей жены. Я бы рассказала ей, что вы из себя представляете.
— Она не поверит, — по-прежнему весело ответил он. И добавил, — А потом ведь я могу сказать, что вы сами пришли ко мне.
Нет, с таким типом она больше не могла находиться рядом. Она толкнула двери.
Дверь была запертой.
— Видите, — сказал Тюриков, — вы не уйдете. Ключ у меня в кармане.
Первым желанием Аси было схватить что-нибудь тяжелое и запустить им в Тюрикова. Но она решила вести себя иначе. Она решила убить его словами.
— Вы всегда так обращаетесь с женщинами?
— Давайте, Ася, забудем, что было, — неожиданно сказал он. — Если бы вы были старше…
— То что бы было? — с вызовом спросила она.
— Смотрели бы на жизнь проще, — И добавил. — Не бойтесь, я не трону вас больше.
Ася молчала. Нет, этого Тюрикова не проймешь никакими словами.
— Все равно о том, что было, никто не узнает, — Тюриков уже сидел на табуретке. — Я не скажу, вам тоже невыгодно говорить. Значит, никто не узнает. Но будем откровенны. Вы считаете меня негодяем. А я думаю иначе. Вот вы красивая, умная, защищаете чистоту морали. А жизнь есть жизнь. И чистоты в ней мало. Да и что плохого в том, что захотелось обнять красивую девушку.
И оттого что Тюриков произносил все это открыто, ничуть не смущаясь, выдавал свои мысли за непреложную истину, он стал просто невыносим.
«Отличный работник, деловой человек!» — вспомнила Ася слова пожилой бухгалтерши торговой базы. И тут же почти грустно подумала: «И такая гниль».
— Вот что, Тюриков… — Она сняла полушубок, повесила на прежнее место, — Я, конечно, останусь. Но если вы приблизитесь ко мне, имейте в виду, я плюну вам в лицо.
И она демонстративно уселась за столик — напротив Тюрикова. И смотрела на него тоже демонстративно-вызывающе.
«Ну, какую гадость вы еще скажете? — говорил ее взгляд. — Говорите, пожалуйста. Мне теперь все равно. Я вас презираю».
Тюриков тоже впился в нее глазами. И в этих глазах тоже был вызов: дескать, попробуй-ка, переубеди меня!
Ася не выдержала этого поединка взглядов, отвела глаза в сторону, а когда снова посмотрела на Тюрикова, увидела самодовольную ухмылку на его лице. И вдруг… Она даже испугалась того, что пришло ей в голову. Она сама не поняла, почему именно в эту минуту вспомнила о фотографии. Фотография, которая подписана Никите Буренкову… Почерк на фотографии и почерк… анонимного письма… один и тот же почерк.
— Скажите, Тюриков, зачем вы сами на себя писали анонимку?
Лицо Тюрикова стало медленно багроветь: сперва щеки, потом лоб, шея…
— Что? — глухо спросил он.
— Анонимку, которую я вам читала, — повторила Ася, — ведь вы сами написали?
Руки Тюрикова лежали на столе. И эти руки начали сжиматься в кулаки. Тюриков тяжело поднялся. Огромный, с багровым злым лицом, с большими кулаками, он возвышался над столом в двух шагах от нее. Асе стало страшно.
«Зачем я сказала?.. Зачем?..» — было первой ее мыслью в эту минуту. А в следующую минуту она громко произнесла:
— Даже если вы сейчас меня убьете, все равно анонимку писали вы! — Ни один мускул на ее лице не дрогнул, когда она говорила это. — Но вы этого не сделаете, потому что на базе все знают, что я у вас. А потом — убить человека труднее, чем изнасиловать женщину.
Позже она сама удивлялась, откуда взялось у нее в то время столько смелости, откуда появилось такое хладнокровие и такая выдержка.
Рассказывая на следующий день обо всем Бабочкиной Ася говорила, что в ту минуту она так испугалась Тюрикова, была так уверена, что он набросится на нее с единственной целью — задушить, что начала нести всякую чепуху, лишь бы не выдать своего страха. Но Тюриков не сделал к ней даже шага. Он повернулся и ушел в комнату.
Гораздо позже из комнаты донесся тревожный голос Тюрикова:
— И что вы теперь напишете?
— Я еще не решила, — сухо ответила она ему из кухни.
19
Пурга ломится в дом Опотче. И не понять: то ли это она рыдает за стеной, то ли за стеной заходится в плаче соседский ребенок. Не понять, пурга ли колотит в стену или кто-то стучит в нее кулаком…
Асе Николаевне снится, будто в стенку стучит соседка. Она не видит ее лица, но слышит ее далекий, как из подземелья, голос. «Ни щепотки молока нет», — жалуется соседка. А другой, мужской голос совсем рядом отвечает: «У меня молока не бывает. Я не пью молоко». «Что же мне делать?» — с отчаянием спрашивает женщина. «Что делать…» — эхом отзывается мужской голос.
Ася Николаевна ворочается на койке. На секунду она открывает глаза, как в тумане, видит Опотче. Он стоит посреди комнаты и натягивает на себя еще одну кухлянку.
«Замерз», — соображает Ася Николаевна.
Просунув голову в кухлянку, Опотче кивает ей: спите, мол, спите. Асе Николаевне хочется спросить у Опотче, почему это у соседки такой беспокойный ребенок — всю ночь плачет. Но веки ее сами собой смыкаются, Опотче куда-то пропадает.
…Пурга ломится в дом Опотче. И не понять: то ли это она грохочет дверью, то ли кто-то хлопает дверью, покидая дом…
Ася Николаевна снова видит сон. По комнате ходит Опотче, от двери — к плите, от плиты — к столу. Тяжело бухают по полу его мягкие торбаса — бух, бух, бух… Словно Опотче нарочно подковал торбаса, чтоб все слышали, как они грохают. И вдруг он начинает стучать кулаками и кричит не кому-нибудь, а ей, Асе Николаевне: «Я найду молоко!». А кто-то другой, не она, нет, какая-то другая женщина, лица которой она не видит, тихо просит его: «Не надо. Разве можно? Не надо…».
Так бывает часто. Ты спишь, тебе что-то снится и ты во сне понимаешь, что все это снится, что стоит тебе проснуться, и все, что только что снилось, растает, исчезнет. Иногда тебе нравится твой сон и ты продолжаешь спать дальше, боясь потревожить свое видение. Иногда ты заставляешь себя проснуться, поднять голову, открыть глаза, чтобы отогнать неприятный, страшный сон. Иногда как хочешь, так и поступаешь ты со своими снами. Хочешь — смотришь их, не хочешь — гонишь прочь.
