Моисей Гольдштейн - Биробиджанцы на Амуре
Из партийцев и комсомольцев здесь остались Ривкин, Рубин и Златкин. Они решили немедленно отправить всех. Только они втроем да еще Файвка останутся дожидаться спасательного катера. С уехавшими передали: «Тарабаровский остров почти весь затоплен, на нем осталось четыре коммунара и пятнадцать лошадей. Они ютятся на последнем клочке суши. Амур бушует, идет второй вал. Если не будут приняты экстренные меры, то люди и лошади погибнут».
— Гребите быстрее! Передайте исполкому! — кричал Ривкин вслед лодкам, направляющимся к противоположному берегу, где трона вела через тайгу к коммуне.
Моторная лодка, как всегда, дважды в день пересекает Амур. Но теперь она движется быстрее, и мотор ее сильнее шумит на воде. Коммунары следят за быстрым ходом моторки и с тоской прислушиваются к стихающему стуку ее мотора. Ночью коммунары дежурят вчетвером, днем спят по очереди.
— Я вот что придумал, — говорит Ривкин. — Коней привяжем к стогу, а сами заберемся на него.
— Ты собираешься здесь зимовать? — спрашивает Файвка.
— Нет не зимовать, но лошадей мы тут не оставим.
— Разумеется.
Полоска земли становится все уже и уже. Амур отрывает куски берега. Вдруг исчезла бочка соли. Оказалось, что река проглотила ее вместе с большим куском суши. А Фрида все еще нет. И катера не видать.
К вечеру на реке показался дымок. Судно шло вниз по Амуру, к Хабаровску. Рубин посоветовал вложить записку в бутылку и пустить ее по воде к судну…
— Совет твой, конечно, очень мудрый, — сказал Файвка, — но на записке напиши адрес судна, чтобы бутылка пришла по назначению…
Файвка нашел другое средство. Он схватил кусок жести, быстро свернул его в трубу, посадил Ривкина к себе на плечи и велел ему крикнуть:
— Передайте исполкому — прислать катер, спасти четверых коммунаров, пятнадцать лошадей!
Похоже было, что судно замедляет ход, но через минуту оно скрылось из виду…
В середине дня послышалось однотонное, не очень веселое тарахтенье катера. На Амуре снова показались куски пены — признак того, что река Сунгари влила в Амур второй вал воды. Палатки были уже подмочены. Дальше оставаться на полоске земли, которую уже затопляло, было невозможно, и коммунары собирались лезть на стог.
— Катер стучит! — воскликнул вдруг Златкин.
Все всполошились. Лошади подняли головы и насторожились…
— Катер!
— Спасены!
— Взнуздать лошадей!
Ребята бросились к лошадям и готовы были целовать их. Веселый перестук мотора приближался.
— Эй! Эй! — донеслось с катера.
— Фрид…
— Он, он!
— Подтянуть поближе машины! — крикнул Ривкин и, ухватив косилку, потащил ее к берегу.
Ребята тянули машины, не отрывая глаз от катера, который торопился к ним.
— Кто там вместе с Фридом? Еще кто-то едет?
— Где?
— Да вот, кто-то еще, старик.
— Погребицкий?
— Да, кажется, он.
Ветер ерошит седые волосы старика Погребицкого, скулы у него подергиваются, он серьезен, как человек, выполняющий очень важное поручение: он секретарь партийного комитета коммуны, этот старый сапожник. Ему поручено спасти героических коммунаров.
— Никаких машин! — кричит старик. — Только живой инвентарь! Таково решение спасательной комиссии исполкома!
Ребята привязывают накрепко машины к стогу, закрепляют их цепями и веревками. Лошадей вводят на баркас и направляются вниз по Амуру.
Уже будучи на воде, Ривкин вдруг что-то вспоминает, поднимается и говорит, словно рапортуя;
— Товарищ Погребицкий, план выполнен… На Тарабаровском острове заготовлено семьдесят тысяч пудов…
— Ладно, ладно… — прерывает старик. — Потом отрапортуешь… В парткоме.
Файвка смотрит на широко разлившуюся воду, и его охватывает необычайная радость. Он приваливается к стенке и вдруг затягивает во весь голос:
У китайцев генералы —Все вояки смелые!
— Главное, — говорит старик, — кормами коммуна обеспечена, а?
— Факт! — весело отвечает Ривкин, и победный огонек вспыхивает у него в глазах.
1933 г.
Состояние
С тех пор, как Авром-Бер живет на золотых россыпях, он впервые находится там, куда каждый вечер сдают добытое за день золото и «где запираются на семь замков», как говорил он в шутку, но и не без зависти. Он снял пиджак, засучил рукава выше локтей, лицо его разгорелось, рыжая, коротко остриженная бородка казалась красной, а глаза, обычно матово-серые, сейчас блестят и отливают медью.
Золото…
В маленькой комнате конторы в этот поздний ночной час шла тихая, но очень серьезная работа: взвешивали золото.
Каждый вечер там запираются двое: начальник россыпей Ситников — высокий таежник с постоянно серьезным лицом и с серыми жесткими усами, который говорит в шутку, что весь его жизненный путь усыпан драгоценным золотым песком, и молодой, недавно присланный сюда парторг Петров, который утверждает: золото потому ценно, что его мало, а нужно много. И еще: не всегда золото будет обладать своей притягательной силой, но до тех пор, пока оно все еще много значит на чашке весов, приходится как можно глубже и энергичнее потрошить матушку-землицу.
— Вот, — почти весело говорит парторг, указывая на золото, которое они готовят к отправке. — Этот месяц дал нам порядочное количество сего благородного металла, но нам нужно добыть еще больше! — Он посмотрел на Авром-Бера и утвердительно кивнул головой, что должно означать: да, страна нуждается в золоте, дяденька.
Авром-Бер, потирая руки, качнулся вправо, потом влево, и коренастая его фигура двинулась к ящику, стоявшему посреди комнаты. Так, бывало, до революции он обхаживал богатых, почтенных пассажиров. Авром-Беру сейчас, собственно, нечего было делать. Его позвали, чтобы он немного подождал, а потом запряг бы лошадей. У Авром-Бера кончалось терпение, и он начал укладывать в ящик взвешенные мешочки с золотом.
— Не могу стоять без дела, — сказал он, потирая руки.
Начальник и парторг кивнули и начали молча передавать ему мешочки. Почувствовав в своей загрубелой руке первый мешочек, Авром-Бер короткими пальцами прижал скользившие золотые песчинки. Ему показалось, что в мешочке трепещет что-то живое…
В комнате было тихо, занятые и серьезные, стояли у стола Ситников и Петров, взвешивали золото, тщательно записывали точный вес и шепотом перебрасывались словами. За окном, запертым двойными ставнями, слышались размеренные шаги караульных, а издалека доносились тяжелые вздохи гидравлического элеватора и торопливый шум мониторов: на россыпях работала ночная смена.
Авром-Бер стоял, склонившись над ящиком, опустив в него руки, и странная мысль сверлила ему голову. Он, пятидесятилетний старик, лет тридцать тому назад похоронивший свою мать, сейчас, стоя над ящиком золота, почему-то вспомнил о том, что мать умерла очень тяжелой смертью.
Он как сейчас помнит ее мучения…
— Уснули, дяденька?
Авром-Бер спохватывается и выпрямляется, почувствовав руку у себя на плече.
— Нет, что вы, как можно? — с напускной шутливостью отвечает он. — Вспомнил, — смеяться будете, — мать свою вспомнил!
— Соскучился, старик?
— Да не в этом дело. Прошло уже тридцать лет, как она скончалась, а вот вспомнил, сам не знаю, отчего и почему, — сказал Авром-Бер, смущенно улыбаясь и почесывая бородку. — Жалко было смотреть, как она, бедная, мучилась, очень уж тяжело умирала, Бабушка моя, ее Соре-Итой звали, прямо таки убивалась. Она даже к знахаркам побежала.
— Это чтоб помочь матери умереть? — спросил Петров.
— Видно, так! — недоуменно улыбнулся Авром-Бер.
— Врача бы лучше вызвали, — говорит Ситников.
— Ах, — махнул рукой Авром-Бер, — да разве врачи помогут? Она и так уж сколько лет пролежала, не вставая, все молила бога о смерти…
— А знахарки что же? — спросил Петров, сдерживая улыбку.
— Они посоветовали вложить в руку матери золотой, — тогда ей легче будет умереть.
— Как это? — удивляется Петров, вопросительно глядя на Авром-Бера.
— Басни! — говорит Ситников, не отводя глаз от весов.
— Не басни, а средство для легкой смерти, сказали, как сейчас помню! — уверял Авром-Бер.
Ситников и Петров посмотрели на Авром-Бера, который вдруг задумался.
— Ну и что же? Дали матери золотой? — спрашивает Петров, снова сдерживая улыбку.
— Где его возьмешь? — ответил Авром-Бер, махнув рукой. — Всех родственников обошли, — нигде не то что золотого — следа его не нашли; извозчиками были, откуда у извозчиков золото… — Он сплюнул в сторону, вытер усы и протянул руку за очередным мешочком.
