Сергей Мартьянов - Ветер с чужой стороны
Захар полз впереди всех. Сердце билось тревожно. Он видел врагов. Они лежат в каких-нибудь двадцати шагах.
Захар вынул из сумки гранату, вложил запал. Метнул. Он слышал, как граната стукнулась о землю. Видел, как часовой вскочил, вскинул автомат. Ударила короткая очередь, над головой Захара тонко просвистели пули, и почти одновременно громыхнул взрыв. Вспыхнуло пламя, рухнул шалаш.
Из-под обломков шалаша выскочили уцелевшие. Отстреливаясь, они намеревались скрыться в лесу. Мозговой оглянулся и увидел мелькавшие среди деревьев силуэты. Товарищи были уже недалеко. Тогда Захар вскочил и выпустил длинную очередь.
Бой длился недолго.
…Мозговой лежал головой к костру. Руки его крепко сжимали автомат. Пограничники подошли к телу друга, молча сняли фуражки.
Лейтенант Зотов вынул из кармана его гимнастерки незапечатанный конверт. В конверте лежало письмо. При свете электрического фонарика лейтенант прочитал: "Дорогая Лида! Скоро окончится война, и я приеду к вам на Черниговщину…"
Его хоронили через два дня в центре села, на площади. Каждый, кто был у могилы, бросил на гроб по горсти земли- той земли, за которую отдал жизнь Захар Мозговой. На могилу возложили венки, поставили деревянный, алого цвета обелиск с пятиконечной звездой. Под звездой написали:
"Здесь похоронен ефрейтор Мозговой Захар Яковлевич, погибший смертью храбрых при выполнении правительственного задания".
В тот же вечер застава снова вышла на боевую операцию.
Борьба продолжалась.
И когда пограничники проходили мимо свежей могилы, вслед им смотрел с обелиска Захар Мозговой.
Такой же портрет висит сейчас на видном месте в ленинской комнате. В казарме у окна стоит аккуратно прибранная койка. В изголовье табличка: "Ефрейтор Мозговой Захар Яковлевич". На койке лежат полотенце и гимнастерка. Рядом, на стене, шинель. Это обмундирование выдано ефрейтору Мозговому, навечно зачисленному в списки отряда.
В оружейной пирамиде стоит автомат. Это автомат Мозгового. Теперь он принадлежит лучшему бойцу заставы. Боец этот не знал Захара Мозгового.
На заставу пришли новички. На самом видном месте висит лозунг: "Будем такими, каким был Захар Мозговой!" И если на заставу приходит новичок, его обязательно спрашивают:
— Вы знаете, куда прибыли?
И новичок отвечает:
— Так точно, на заставу имени Захара Мозгового!
Вечером при боевом расчете начальник заставы произносит фамилию ефрейтора Мозгового, и правофланговый громко отвечает:
— Погиб смертью храбрых при охране государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!
СЕСТРЫ
Было лето сорок восьмого года. Поезд Львов — Ужгород пересекал Карпаты ночью. Шел он медленно, словно с опаской, вздрагивая и тревожно скрипя тормозами. То и дело под колесами глухо гудели мосты, и тогда казалось, что кто-то постукивал по огромной пустой бочке.
— С перевала спускается, — пояснил лейтенант в зеленой фуражке. — А вы что, мамаша, не спите? Еще далеко до Мукачева.
— Не спится что-то, — ответила старушка.
Свет от лампочки падал на ее сухонькое лицо со строго поджатыми губами. Черная шаль сползла на худые острые плечи, открыв гладко зачесанные седеющие волосы.
— Насовсем в наши края или в гости? — допытывался лейтенант. Ему наскучило читать толстую потрепанную книгу.
— В гости, сынок, в гости.
— Так, так, — лейтенант захлопнул книгу, зевнул и легко вскочил на верхнюю полку. Через минуту он уже спал, прикрыв лицо от света фуражкой. Старушка увидела, что лейтенант был коротко подстрижен.
"Вот и мой Андрюша так подстригался", — подумала она.
Андрюша у нее был третьим, самым младшим и самым любимым сыном. Старшие один за другим вышли в люди, уехали, а этот жил вместе со стариками, окончил десятилетку, потом пошел в институт. Так и жили они втроем в Новосибирске, в деревянном домике, в котором родился еще отец Андрюши — Николай Ильич. Старик работал машинистом, а Федосья Федоровна хлопотала по хозяйству. Она ни разу не ездила дальше пригородного поселка, где жила подруга ее юности — такая же домоседка и хлопотунья.
Сейчас она впервые ехала так далеко — в Закарпатье, к своему Андрею. Четверо суток до Москвы и вторые сюда — только одной дороги. Чтобы сэкономить, она ехала в бесплацкартном вагоне и не тратилась по пути на провизию — прихватила с собой побольше домашней снеди.
Когда уезжал Андрюша, она тоже собрала ему еды чуть ли не на две недели. Но он взял с собою только пять яичек вкрутую, одну ватрушку да горсть орехов. И еще гармошку, любимую свою гармошку. "Пригодится в походе", — сказал он тогда.
Да, это было на третий день войны, и Андрюша вместе с другими студентами уезжал в полк. Когда он — стриженный, в солдатской шинели — вскочил в товарный вагон и стал рядом с товарищами,
Федосья Федоровна не выдержала и заплакала.
— Ну ладно, ладно, мать, — успокаивал ее Николай Ильич, то и дело вынимая платок из старинной праздничной тройки.
… Светало. За окнами проплывали горы.
На их склоны дружно взбегали ели и пихты; изредка попадались хижины, похожие на птичьи гнезда. Нитки тропинок тянулись к ним с разных сторон. Но вот ущелье, по которому шла дорога, стало шире, и вскоре поезд, стуча колесами, вырвался на равнину.
Проснулись пассажиры, начали собирать вещи. С верхней полки спрыгнул лейтенант, поздоровался с Федосьей Федоровной, одернул гимнастерку и стал у окна.
"И Андрюша мой — тоже лейтенант", — подумала Федосья Федоровна. Волнение все больше охватывало ее. Она не слышала, о чем разговаривают пассажиры, и очнулась только тогда, когда поезд остановился и проводница объявила:
— Мукачево, граждане. Стоянка поезда семнадцать минут.
Федосья Федоровна взяла чемодан, узелок и вышла из вагона. Вслед за ней сошел лейтенант. Увидев, что старушку никто не встречает, он осведомился:
— Вам куда, мамаша?
— К центру, сынок.
— А знаете, как туда дойти?
— Да уж как-нибудь доберусь…
Лейтенант был настойчив.
— А ведь нам по дороге. Давайте вещи, поднесу.
Он легко поднял чемодан, и Федосья Федоровна покорно пошла за ним. Они вышли на прямую улицу, выложенную булыжником и густо обсаженную цветущими липами. Липы источали тонкий, сладковатый аромат.
Лейтенант что-то говорил, но Федосья Федоровна плохо слушала его. Липы напоминали ей родную улицу в Новосибирске, такую же зеленую и тенистую. Как-то, еще мальчишкой, Андрюша упал с дерева, разбил коленку и руку. Но домой приковылял без посторонней помощи и не плакал. Только крепко закусил губу и все шипел и свистел сквозь стиснутые зубы, пока она мазала его йодом.
Мысли прервал шум пролетки. Лейтенант шел рядом и насвистывал какой-то мотив.
— Мамаша-то у тебя где живет? — спросила Федосья Федоровна.
— У меня никого нет! — весело ответил он. — Я один.
"Ишь, нашел чему радоваться", — строго подумала
Федосья Федоровна. У нее сразу пропало желание разговаривать с лейтенантом.
Они свернули наискосок влево, прошли мимо церковной ограды. Впереди выросло старинное серое здание с узкими окнами и коническими башенками. Напротив него стоял памятник.
— Вот и центр. Вам, собственно, куда мамаша? — спросил лейтенант.
— Сюда, — кивнула она.
— Ну, прощайте! — он отдал чемодан, козырнул и быстро зашагал дальше, насвистывая песенку.
А Федосья Федоровна направляется к высокому мраморному обелиску с пятиконечной звездой наверху и надписью на подножье: "Своим освободителям, доблестным воинам Красной Армии от граждан города Мукачева. 30 мая 1945 года".
Она медленно ступает по чисто выметенной дорожке, боязливо присматривается к надписям на мраморных плитах и вдруг сразу, будто кто-то схватил ее за руку, останавливается. На мраморном изголовье читает надпись: "Лейтенант Юрлов А. Н., погиб в боях за Родину…"
Под этим изголовьем лежит ее сын.
— Андрюшенька, — тихо, сквозь слезы шепчет Федосья Федоровна. — Вот и свиделись. Через столько-то лет…
Она опускается на колени, открывает чемодан и достает небольшой венок из бумажных цветов, помятый в дороге. Расправив жесткие лепестки и листья, кладет венок на плиту рядом с маленьким увядшим букетиком полевых колокольчиков, перевязанных суровой ниткой.
Федосья Федоровна уже не плачет. Встав над мраморным изголовьем, она думает о том, как получала письма с фронта и перечитывала их по нескольку раз; как в ноябре сорок четвертого года вместо них пришло извещение: "Ваш сын погиб в боях за освобождение Мукачева и. похоронен в этом городе"; как пропали без вести на войне старшие сыновья, и остались они с Николаем Ильичем одни.
К соседям возвращались сыновья, мужья или отцы, а в их дом никто не стучался. Приходили только письма от невесток, потом и они прекратились. А месяца три назад умер и Николай Ильич, успев попросить перед смертью, чтобы не поминала его лихом. А что поминать-то? Лихо — оно за каждой дверью стоит, не успеешь оглянуться, как подкатит. Страшнее всего было одиночество. Не хотелось оставаться одной в деревянном домике, в котором было когда-то шумно и весело. Поехать бы к невесткам, поглядеть на внуков, да что-то нет от них никаких известий. Наверно, повыходили замуж, до нее ли им теперь? И чем больше она мучилась в своем одиночестве, тем сильнее тянуло ее на могилу Андрея. Из газет узнала, что в центре Мукачева поставлен памятник бойцам и офицерам Красной Армии и что имя каждого из них высечено золотыми буквами. "Поеду, поклонюсь Андрюшиной могиле, а там и умирать будет легче", — решила она. Кое-кто из соседей отговаривал: "Куда ты на старости лет? Опомнись!" Но она решила ехать.
