Кирилл Усанин - Григорьев пруд
— А как же! — отозвался Сергей Акимович. — Вы, наши дети, навестили одиноких стариков. Разве это не праздник души нашей? А ты, я вижу, свету сияющему не рад, не замечаешь его.
— Верно, — улыбнулся Федор. — Работы много. С темнотой уходишь, с темнотой возвращаешься.
— Вот-вот! — обрадованно подхватил тесть. — Солнышка ясного не видишь.
— Значит, я вниз смотрю?
— Вниз, дорогой зятек, вниз.
— Работа такая. У нас кому-то и вниз смотреть надо.
— Ну а как же, — живо отозвался Сергей Акимович, — без этого нельзя... А вверх-то оно все же приятнее смотреть. Тут и солнышко тебе, и тепло...
— Ага, понимаю, — нахмурился Федор. — Но в летчики, батя, я не гожусь. Голова кружится.
Подошла Анастасия Яковлевна, заговорила напрямик:
— Бросал бы ты, Федюша, эту шахту распроклятую. Темнота — она и есть темнота. Переезжайте к нам. Вон какие хоромы... Не государству же ее дарить.
— Помирать, что ли, собрались? — грубо спросил Федор, поднимаясь.
— Дело наше такое, — вздохнула Анастасия Яковлевна. — А у вас дитя будет. Ведь будет, чего уж... Да и жене твоей, дочери нашей, жизни спокойной хочется. А какой она спокой чувствует, когда ты со смертью играешь?!
«Во оно что, — догадался Федор. — Ишь как спелись...»
И вспомнил он, что Ирина перестала спрашивать его о работе, о делах, а когда он сам заводил разговор, она скорее всего не слушала — вопросов, как прежде, не задавала.
— Мы и местечко хорошее присмотрели. Парень ты толковый, все на лету ловишь, легко тебе будет, — напевала Анастасия Яковлевна.
И согласно кивал ей Сергей Акимович:
— Так-то оно по-хорошему будет.
Еще до женитьбы уговаривали Федора переехать к ним. Но он наотрез отказался. Переехать — значит покинуть поселок, уйти из шахты. Хватит, помытарился. Никуда он теперь из родного гнезда не тронется. Тогда Ирина успокаивала:
— Да не хмурься, глупенький, что с них взять?.. Поговорят да перестанут.
И действительно, старики все реже нападали на Федора, а после свадьбы будто и забыли, что хотели его к себе переманить. Были добры и ласковы, радовались каждому их приезду. Федор охотно и часто бывал в городе.
И вот снова — еще более настойчиво и терпеливо — теснили они Федора. И Ирина так неожиданно для него требовательным голосом сказала:
— Не упрямься, Федя. Никто худого нам не желает...
— Собирайся! Поехали! — Федор рванул Ирину за руку.
— Не поеду! — крикнула Ирина и, закрыв лицо руками, убежала в спальню.
Федор метнулся к двери, но Сергей Акимович преградил ему путь, гневно сверкнул воспаленными глазами:
— Не пущу!.. Испугать хочешь, аспид?!
Федор, схватив шапку и пальто, выбежал на улицу и пошел, не разбирая дороги, туда, где меньше всего можно было встретить в этот час людей.
«Ах, гады... Тепленькое местечко... Ах, гады...» — ругался он.
Но поток бессвязных, горячечных слов быстро иссяк, и Федор уже не ругался, а только цедил сквозь плотно сжатые зубы:
— Вон как!.. Вон как!..
Потом, остановившись, долго и рассеянно смотрел на ребятишек, резвившихся на искрившемся льду болотца.
«Уехать», — выскочило спасительное слово.
Он повернул назад, твердо решив идти на автобусную остановку, но, оказавшись на знакомой улице, — так и не понял, как вышел на нее, — свернул к дому, в котором жили родители жены, и уже не спрашивал себя: «А зачем?»
Его ждали.
— Ну вот, пора ужинать, — сказала Анастасия Яковлевна и стала быстро собирать на стол.
Тесть молча подвинул Федору стул. Но Федор не присаживаясь прошел в спальню. «Сейчас я скажу... скажу...» Ирина подошла к нему.
— Идем, — мягко, певуче сказала она, и он покорно последовал за ней.
За столом все вели себя так, будто ничего не произошло. Домой приехали затемно, и Федор тотчас же лег и уснул, словно с тяжелой смены вернулся.
И опять потянулись дни, которые не приносили Федору облегчения. Он решил, что не поедет в город до тех пор, пока отношения с Ириной не станут прежними, и стал терпеливо ждать.
Так, в ожидании, прошел весь апрель. Под праздник Первое мая Ирина засобиралась в город. Федор молча, как бы отрешенно наблюдал.
— Ты разве не едешь? — спросила Ирина, останавливаясь рядом с Федором, который собирался починить утюг.
Он не ответил, даже не поднял головы. Чувствовал: если посмотрит, то согласится.
Ирина ушла в прихожую. Вот сейчас, через минуту-другую, она наденет весеннее, такое красивое, модное, под цвет морской воды, пальто и уйдет. Неужели уйдет? В тот раз она ушла потому, что его не было дома. А сейчас?
Федор выбежал в прихожую. Ирина плакала, уткнувшись в пальто, которое так и не сняла с вешалки. Федор обнял жену за плечи и сказал:
— Прости, Ирина. И тихо добавил:
— Я люблю тебя, Ирина.
Он был согласен на все — ехать так ехать. Но Ирина осталась. Он был ей благодарен, но радости почему-то не испытывал, и, наверно, скорей всего потому, что в тот же вечер приехали к ним ее родители. Федор видел: приехали не просто на праздник, а разузнать, как ведет себя непутевый зять. Но советов никаких не давали, и вообще вели себя скромно, так, будто ссоры никакой не было. Их присутствие оказалось настоящей пыткой, но Федор выдержал ее, зато еще долго — целую неделю после их отъезда — не мог избавиться от неприятного чувства.
И лишь только спускаясь в шахту, он забывал о том, в каком неопределенно-вялом состоянии находится, работал увлеченно, внимательно, на вопросы Леонтия отвечал с улыбкой:
— Милые бранятся — только тешатся... Или у самого так не было?
ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА
До позднего вечера просиживал у себя в закутке Сергей Филиппович Губин. Даже обедать в столовую не ходил. Сверток с едой приносила ему жена — сухонькая, маленькая старушка. Вздрагивая от шума токарных станков, от резких ударов молота, от звонких перестуков зубил, она, пугливо озираясь, пробиралась в конец механического цеха. Переступив порог закутка, облегченно вздыхала и, разворачивая на верстаке сверток, говорила:
— Едва живой добралась... Рази можно так?
— Ничего, мать, ничего, — успокаивал ее Губин, вытирая ладони чистой тряпкой. — Привыкай. — И серьезно говорил: — В шахту надо тебя сводить. Выполнить на старости лет обещание. Как, согласная?
— Избави боже! — обмирала старушка и с опаской поглядывала на мужа: шутит он или всерьез говорит.
А Губина еще до сих пор сердило, что жена его так всего боится. Никак он не может ее приучить. Почти тридцать лет вместе прожила, а страх перед шахтой остался, и не вытравить его ничем. И хотя понимал Губин, что смешно на это сердиться, но ничего не мог поделать с собой. Это чувство в нем жило и до сего дня.
— Ладно, не обмирай. Пошутил я.
— Знаю я твои шутки, — ворчала старушка. — Опять задержишься?
— Опять, — твердо отвечал Губин.
— Не жалеешь ты себя. Сгубишься на проклятущей работе. Всех денег не заработаешь.
— Ну, поехала... — Губин торопливо дожевывал обед, выпроваживая жену, вздыхал: «Тридцать лет вместе, а так и не понимает меня. И не поймет. Вот это уж обидно».
«Себя виноватить надо, себя», — думал он с грустью.
И вспоминалась ему его первая любовь, да и, видно, последняя. Любовь к Тане Воробьевой, которая стала не его женой, а женой товарища — Михаила Ушакова, матери Леонтия. И не поэтому ли он любил встречаться с Леонтием? Но ни разу еще не обмолвился о матери его и, наверное, так бы и не рассказал, если бы не эти долгие, трудные вечера.
Несколько дней назад его вызвал к себе директор шахты.
— Задание вам, Сергей Филиппович, срочное. И ответственное. Тут вот находится начальник пятого участка Павел Ксенофонтович. Он вам все объяснит.
Зацепин разложил на столе огромный лист ватмана, пригласил Губина.
— Наслежу я вам тут, — смутился старик, кинув взгляд на испачканные в глине сапоги: прямо из цеха пришел в кабинет директора.
— Ничего, дело важное. — И Кучеров, взяв под руку старика, подвел его к столу.
— Вот какое задание, — спокойно заговорил Зацепин, наклоняясь над листом ватмана. — Это схема бара. Все части его будут изготавливать на заводе, а вот эту часть, которая называется по-простому «лыжей», мы попросили бы сделать вас. Конечно, могли бы и чертеж ее отправить на завод, но тут есть кое-какие соображения... Вы понимаете, Сергей Филиппович?
— Чего уж не понять. Приходилось и «лыжу» делать, — спокойно ответил Губин.
— Это хорошо, — улыбнулся Зацепин. — Мы верим, что вы заказ этот выполните. Но срок очень сжатый. Всего пять дней.
— Маловато. Но попробовать можно.
Чаще всех остальных — и Федора Пазникова, и даже самого Зацепина — бывал у Губина в закутке Леонтий Ушаков. Утром он забегал ненадолго, зато вечерами засиживался допоздна. Домой возвращались вместе.
Поначалу Губин ворчал:
— Шагал бы ты, сынок, домой. Жена заждалась, ругаться будет.
— Ничего, Филиппыч, она у меня умница. Все понимает.
