Ефим Зозуля - Мастерская человеков (сборник)

Да как еще уходить!..

Некого было прижать к своей груди на прощанье, – ведь человек шел на смерть, на подвиг, о котором потом в приказе было. Не с кем даже было попрощаться.

Пустая была комната. Совершенно пустая. И только на кровати так небрежно, торопливо брошенные юбка, сорочка, полотенце. Это она, Зина, переодевалась и мылась, перед тем как идти в театр с Ивашкиным. Больно, очень больно видеть вещи, брошенные женщиной, торопящейся на свидание с другим.

Но – наплевать! Есть дела более важные, чем все эти личные переживания. Наплевать ему на то, что его предали. Ничего. Он один, один, в одиночестве, выдержит любые страдания, и вот пошел ночью неизвестно куда, на увечье, на смерть, на подвиг, о котором даже в приказе говорилось. А она? Где теперь она? Вот уже четыре года как он развелся с ней.

Он знал в ту ночь, что она в театре, но не знал, что с Ивашкиным. Об этом он узнал позже. Но каков этот Ивашкин! Вокруг голод, расстрелы, кровь, величайшая из революций, а тот ничего не видел, кроме Зины. И морда какая у него поганая – нижняя губа толстая. Он однажды сказал Белицкому, другу Колсуцкого: «Нравится мне эта женщина – сил нету. Особенно когда она в валенках и в платочке. Не могу!.. Когда она с шуршанием вытягивает ноги из валенок – дыхание спирает в груди. А тело у нее какое, ноги, плечи!..».

Билет в тот вечер он так получил. Билеты распределялись по учреждениям и организациям. Купить нельзя было – не продавались. Для жены Колсуцкий получил один билет в центральном управлении складов. Но как получил билет в тот же театр и на тот же спектакль Ивашкин? Оказывается, очень просто: Федосья Александровна, эта старая сволочь с шишкой на морде, из бухгалтерии, продала свой билет. Она видела своими черными глазками сводни, что Колсуцкий получил. Значит, ясно, что пойдет жена: он всегда уступал жене. Она и позвонила Ивашкину, который всюду легко втирается в знакомство, а с бухгалтершей он познакомился на встрече нового года. Он и купил у нее, сукин сын, билет.

Итак, не было дома жены.

Один, один, в одиночестве, отметая личные переживания (какое прекрасное выражение – его Колсуцкий в газете вычитал), уходил он из дому, чтобы быть раненным на посту, охраняя склад от грабителей. Даже в приказе.

Он шел на подвиг, а она в это время прижималась к Ивашкину. Жестоко все-таки устроена жизнь. Еще так недавно она была девочкой – робкой, чистой. Руки у нее были такие беспомощные, покорные. А как ловко она этими руками обнимала бычью шею Ивашкина! (Уж потом, попозже, наткнулся Колсуцкий на такую сцену.)

Вообще приходится отметить, что близость бывает чрезвычайно редко – точно так же, как и преданность. Многое, очень многое непрочно в этом мире. Только боль – она прочна, если уж охватила человека. И вот склад тогдашний, и Москва, и сугробы снежные, и бульвары – белые, пустынные, снежные бульвары Москвы 1919 года, и старик нищий на пустом бульваре, с флейтой – какую свистящую, голодную, одинокую грусть навевал он! Ах, проклятый старик, сколько души выкачал он этим свистом из многих и многих ушибленных жизнью московских людей.

Итак, Ивашкину нужны были ноги из теплых валенок. И чтобы звук был шуршащий, когда ноги вытягиваются из валенок. Хорошо. Пожалуйста! Бери! Кому что. Тебе – это. А мне, Колсуцкому, подвиг, смерть, увечье. Ничего не поделаешь. Пожалуйста!

И вот он ушел ночью, ушел с красноармейцами и с Козиным. Красноармейцы строились на снегу. Кого-то не хватало. Звали:

– Елизаров! Ишь, черт.

Улицы были черные на белом снегу. Козин хмуро шел. Огрызался на все. Кол- суцкий не помнит подробностей. Хороший человек, а тогда было в нем что-то неприятное. Суетился, нервничал – струсил, должно быть.

– Объявляю склад на осадном положении.

А какая была кутерьма на складе! Тьма, холод. Все кричали, бегали. Действительно, опасность была велика. Восемьдесят комнат! И коридоров сколько! Сам черт запутался бы. А если б бандиты проникли – перестреляли бы красноармейцев, как зайцев, всех. Но вот тут и оказалась потребность в подвиге Колсуцкого. Кто знал все ходы-выходы? Он, Колсуцкий. Кто знал, где окно без решетки? Тоже он. Он заявил об этом. И он же, Колсуцкий, бросился к этому окну, открыл его – это тоже не так просто, надо было знать, как открыть задвижку. Кто бы это мог сделать, когда состояние у всех было взвинченное и тревожное до крайней степени? Он и открыл окно, и выпрыгнул из него первым. Он совершенно не знал, какая высота отделяет окно от земли. Он не помнил об этом. Он прыгнул. Это самое важное. Прыгнул первый. Прыгнул решительно и смело. Никто не предложил ему это, никто не сказал ни слова. А какие ощущения от прыжка? Он великолепно помнит их. Он упал на ноги, легко ударившись, но остался невредимым.

Бандиты были тут же, за углом. Колсуцкий их первый увидел, нисколько не растерялся и сообщил о них красноармейцам, за что в него и выстрелили.

Потом госпиталь.

Козин пришел первый. Какой милый человек. Настоящий товарищ.

А результаты дела были такие: самое главное – склад отстояли, из бандитов поймали пять человек. Убили в перестрелке двоих. Красноармейцев ранили троих.

В госпитале Колсуцкий пролежал два месяца. Зина, конечно, приходила. Но она была такой незначительной, серенькой. Он даже не рассказал ей, что произошло, какой он совершил подвиг, подвиг, о котором сообщалось в приказе по московскому округу. Зачем ему было рассказывать? Не лучше ли, чтобы она разузнала сама, чтобы ей рассказали чужие люди?

Он лежал с закрытыми глазами, притворяясь слабым, и отлично слышал, как ей рассказывали товарищи Колсуцкого по складу, тоже пришедшие его проведать. Когда они ей рассказали, он открыл глаза и посмотрел на нее: на ее лице было странное выражение – виноватого равнодушия. Да, виноватого равнодушия. Ей было это безразлично и в то же время почему-то неловко.

Чем скорее он поправлялся, тем реже приходила она, а когда он выздоровел, они разошлись. Это произошло без сцен, без объяснений. Она ушла. Просто ушла. Только через две недели пришла за вещами. Конечно, он отдал ей все.

– А шинель? – спросила она тихо. – Шинель ты берешь обратно?

– Нет, возьми и шинель. Раз я подарил тебе ее, – значит, она твоя. Бери, пожалуйста!

И она взяла шинель. Шинель можно было перешить и сделать очень хорошее дамское пальто. Многие тогда так перешивали – из солдатской шинели – дамское пальто.

Она взяла шинель робко, глядя на пол, поблагодарила, тоже не поднимая глаз, и – ушла. Ушла тихо и поспешно.

Такова была Зина и таков был Колсуцкий в этот тяжелый, мучительный, страшный год.

– Здравствуйте, товарищ Козин!

– Здравствуйте, товарищ Колсуцкий.

– Как поживаете? Сколько лет, сколько зим!

– Да, много прошло времени. Четыре года небось!

– А где вы теперь живете? Где работаете?

– Зайдем куда-нибудь, посидим.

– Давайте, что ж.

И вот наступило лето 1924 года.

В трамвае № 13 по Тверской улице едет гражданин Колсуцкий. Он едет в Покровское-Стрешнево. Говорят, в Покровском есть пляж. Гражданин Колсуцкий, таким образом, будет купаться, а потом лежать на пляже.

День – воскресный. Какой великолепный день! Это что-то невиданное! Какое солнце! Даже вот глазные больные с синими очками грудами лежат на окнах своей старинной глазной лечебницы. Некоторые даже очутились на крыше и глядят полуслепыми глазами на солнце.

Сколько радости вокруг! Сколько красивых девушек и женщин в белых платьях.

И – шествия, шествия. Почти на каждом квартале отряды комсомольцев, пионеров, спортсменов. Что это сегодня? Парад какой-нибудь? Гулянье?..

Песни. Поют дружно, весело. Хорошая молодежь, безусловно.

Вообще жить теперь стало довольно хорошо. Было бы и совсем хорошо, если б не эта вечная мелкая борьба, эта вечная напряженность, происходящая от бедности.

Живешь, например, в комнате и вечно дрожишь за нее. Склоки, подкопы. Семь аршин жилой площади. На службе, в тресте, то же самое. Колсуцкий служит больше двух лет, а в отпуск поехать страшновато… Черт их знает, поедешь, а в это время другого посадят или сократят. Иван Петрович, конечно, этого никогда не сделает, но за месяц может слететь и сам Иван Петрович, и на его месте может оказаться другой и наводить новые порядки. Вообще твердого, долговечного начальства нет при советской власти… Любой, самый важный начальник может в любую минуту получить по шапке, и на его место может быть назначен другой… Вот как, например, слетел член правления Лобанов… Смешно, право… Рабкор написал в газете о том, как он «погулял» и, возвращаясь пьяный на извозчике, «рыгал в обе стороны».

И Колсуцкий неудержимо улыбается, как и всякий раз, когда вспоминает про эти «обе стороны».